Воспоминания доктора медицины - 74

 Кошелев

 Теперь мне остается сказать лишь об одном лице, жившем в нашем округе - это об Александре Ивановиче Кошелеве. Но вряд ли я буду в достаточной степени силен, чтобы очертить его. Но попробую. Он был тамошний по рождению и после смерти родителей получил от них в наследство лишь 200 душ с соответственным количеством земли. По тогдашним мерам это было небольшое состояние, но умение вести хозяйство, трезвый образ жизни и известная бережливость сделали то, что состояние его ежегодно росло и росло. Другие помещики после крестьянской реформы разорялись, бросали свои гнезда, продавали последние владения, а Кошелев сидел на своем родовом участке земли и охотно покупал землю у своих соседей. Он довел дело до того, что у него было через 10 лет после крестьянской реформы 40000 десятин земли в одном лишь Сапожковском уезде, а, кроме того, было имение в соседнем Ряжском уезде и огромное - в Спасском Рязанской же губернии. Кроме того, у него был огромный дом-особняк в Москве на Поварской улице и при доме огромный сад. Будучи как-то в Сапожке, я был в Земской управе и в свободные минуты рассматривал книгу по оценке владений, подлежащих обложению земским сбором; в ней значилось, что все владения Кошелева по уезду оценены в 4 700 000 рублей и с этой суммы берется налог. Стало быть, он был богаче всех в уезде, даже богаче казны. Все это состояние, или почти все, было нажито им самим, главным образом при помощи винных откупов и винокуренных заводов, которых у него было два - и в Песочном, и в Михееве. Он был долгое время откупщиком нескольких уездов Рязанской губернии, знал хорошо финансовое дело, а потому, вскоре после крестьянской реформы, был назначен управлять финансами в Царстве Польском, т.е. был там министром финансов. Это был, несомненно, умный даровитый человек из всех рязанцев, много видевший, много читавший, сам издавал славянофильский журнал “Беседа”, участвовал в аксаковском “Парусе” вместе с Юрьевым. И Аксаковы, и Юрьев и весь славянофильский кружок были его друзьями, и вообще связи его с Москвой были огромные, особенно в литературном мире. Он был скуп в расходах на себя, был скромен в жизни, но довольно щедрый в общественных делах, особенно, когда видел, что расходы должны будут принести пользу. Он радостно приветствовал Земские учреждения и был постоянно избираем земским гласным и председателем мирового съезда. Он много писал в либеральном духе, был конституционалист, писал по этому вопросу настолько откровенно, что Александр II велел сказать ему, чтобы больше не писал; а он все же писал, но издавал свои труды не в России, а в Германии, в Берлине, откуда они попадали и в Россию. В этом отношении особенно замечательна его брошюра под заглавием “Куда мы идем?”, в которой требовалось ввести в России конституцию. Наши министры знали его хорошо, но не трогали, потому что за ним стояли все славянофилы и все славяне балканские, за освобождение которых началась война России с Турцией в 1877 году. В Москве он был постоянным участником в какой-нибудь думской комиссии, так как постоянно был Гласным Думы. Он и умер во время составления доклада комиссии в Думу, сидя за своим письменным столом. В финансовых делах он видел многое впереди, чего не видали другие, и потому постоянно прислушивались к тому, что скажет Кошелев.

Все имения в уезде делились на гумна, их было 17 и при каждом было, кроме лошадей, еще по несколько сот быков для работы. Каждым гумном заведывал староста, и на все их было 2-3 управляющих. Главный управляющий и жил у него в Песочне при его же усадьбе и должен был каждый день докладывать ему обо всем, что делалось в имениях. Обкрадывали его многие, особенно гуменные старосты, один из которых как-то в минуту откровенности сознался мне в своеобразной форме, что если нажить у Кошелева в год меньше пяти тысяч, то, пожалуй, и Бог накажет. Он, конечно, знал это, но не хотел поднимать дело, может быть, исходя из положения, что не пойманный вор - не вор, а поймать вора было очень трудно: так тонки и разнообразны бывали приемы воровства. Но и в крупных кражах он прощал нередко.

Мне говорили много про него тамошние старожилы; говорили между прочим, что он был отчаянный крепостник, хотя и приветствовал крестьянскую реформу, что будто во время откупов у него на заводах проделывались такие вещи, которые наказываются уголовным судом, что будто бы река Пара, на которой стоял его винокуренный завод, унесла с собой под лед, а потом в Оку тех, кто был свидетелем, но не участником проделок и, стало быть, мог донести куда следует. Все это говорили и говорили, а могли ли доказать? Хозяйство его велось по старой трехпольной системе, и никакие нововведения не допускались. Весь хлеб от урожаев с его имений поступал на его заводы, равно и картофель, да еще и покупалось немало хлеба, может быть, своего же, но который невидимым образом стал чужим.

Насколько он был скромен для себя лично, может служить доказательством такой пример. Однажды он пригласил меня к себе по поводу болезни его жены. В письме сказано было, что он будет меня ждать к обеду, и что же было за обедом: 1) суп из протертой моркови и 2) рубленая котлета, по одной на человека, а вместо вина - клюквенный морс в бутылках от смоленской воды. И весь обед, к которому ждали доктора, лучше бы не ждали, а сами одни съели. Замечательно в его хозяйстве было то, что он не страховал от огня ни одну постройку, и это делалось не по беспечности или мелкой скупости, как у других владельцев, а по подсчету - он говорил, когда обращали его внимание на это, что страхование ему не выгодно; что ему выгоднее будет, если одно гумно у него сгорит совершенно все, нежели платить страховую пошлину за все 17 гумен, а если страховать не все, а лишь некоторые, то чем же руководствоваться при выборе их. “Если бы я, - говорил он, - страховал все постройки свои за все время моего хозяйничанья ежегодно, то я заплатил бы громадный капитал, на который можно было бы приобрести много земли”.

Дом в Песочне, в котором жил, представлял собой настоящий дворец: каменный, большой, в два этажа, большие свободные комнаты, без всяких лишних украшений и картин. Мебель была железная, крашеная, без всякой обивки; сиденья на креслах и стульях были из стальных пластин, но очень мягкими, гибкими и красивыми. Где он достал такую мебель, я не знаю; мне до сих пор не доводилось видать подобную где-нибудь. В доме были лишь цветущие растения, а как только они переставали цвести - их относили в оранжерею и заменяли другими - цветущими. Он никогда не курил и не особенно любил, чтобы курили при нем, но усиленно нюхал табак. Когда я первый раз увидал его, я был несколько удивлен его видом. Это был человек уже под 70 лет, крепкого сложения с большими волосами, гладко зачесанными назад, небольшой седой бородой, нависшими седыми бровями, в черепаховых очках и с острым взглядом, одетый в русского образца черную суконную поддевку нараспашку, между полями которой виднелась синяя шелковая рубашка, подпоясанная пояском, высокие сапоги без каблуков, но с красной выпушкой по верхнему краю голенища, за которое заправлены черные широкие суконные штаны. При разговоре он постоянно внимательно вслушивался в слова собеседника, держа руки в карманах поддевки. Говорил он всегда громко, вероятно, вследствие небольшой глухоты; голос его был немного хриплый. Больше сказать об его внешности не могу. Если он хотел возразить собеседнику, всегда начинал речь словами: “Дело в том…” и т.д.

Он не любил давать деньги взаймы, говоря, что от этого люди могут разоряться, и приводил в пример своего соседа Александра Ивановича Колемина, очень богатого человека Спасского уезда, который, нуждаясь в деньгах и считая себя великим финансистом, занял у Кошелева деньги. Кошелев, желая уважить соседа и не имея свободных денег, предложил ему акции тогда только что отстроившейся Московско-Рязанской железной дороги. Он дал их на крупную сумму по цене около 60 рублей за акцию, как она была на бирже, но с тем условием, чтобы по истечении срока займа они были возвращены ему в том же количестве, какая бы цена на них не была. Колемин взял и сплоховал, потому что, когда пришло время уплаты, цена на акции стояла больше 250 рублей. Колемин, не имея денег, предложил Кошелеву взять за долг большое лесное имение в Спасском уезде (Лакаш) - Кошелев получил огромную выгоду, а Колемин - убытки.

Он вообще не отказывался покупать имения, и в своей жизни, как он сам мне говорил, он проглотил тринадцать помещиков, т.е. скупил их земли.

Он был до точности аккуратен в назначении времени, в которое он намерен сделать то или другое дело. Например, уезжая из дома в Москву, он всегда говорил, что он возвратится такого-то числа, во столько-то часов, и действительно, всегда так выходило, хотя станция железной дороги была от дома в 50 верстах. Его возмущало то, что земские гласные дворяне собирались довольно поздно, иногда лишь к 11 часам, а, послушавши часа полтора - два доклады, уходили в другую комнату - буфет и проводили там немало времени вместо того, чтобы заниматься делами, для которых собрались. Но свое возмущение он не высказывал, а только покашливал и усиленно нюхал табак. В Сапожке у него был свой дом небольшой, в котором он жил во время приездов в город, и жена его тоже приезжала часто из деревни, где ей не было положительно никакого дела, а тут у нее была гимназия, созданная на ее личные средства, в которой она была и попечительницей. Гласные избирали его во все комиссии, хорошо зная его работоспособность, отсутствие которой было почти у каждого из них самих.

Насколько был умен он сам, настолько же был глуп, непрактичен и ни к чему не пригоден его единственный сынок Иван Александрович. Он никогда ничего не делал, а только проживал большие деньги, в которых, кажется, отец ему не отказывал. В молодости он проделывал невероятно глупые дела. Например, за несколько лет до крестьянской реформы, отец купил ему много земли в Саратовской губернии и отделил много душ мужицких из рязанских владений. И вот однажды этот сынок, не посоветовавшись с отцом, вздумал переселить рязанских мужиков на саратовские земли и послал их туда зимой; те со всем своим имуществом отправились туда, думая, что для них барин заготовил там жилье, и, приехавши, не нашли ничего, кроме ровных полей, занесенных снегом, побродили по ним, захотели есть, съели все, что у них было для себя и скотины, потом продали и скотину и имущество и возвратились пешком на старые места. А помещик оправдывал свой поступок тем, что он полагал, что мужики догадаются сами, что им нужно было вырыть землянки, прожить до весны, а весной построиться. Но из чего построиться в степи, где нет никакого строительного материала и чем питаться зимой - об этом он не подумал. Почти половина переселенцев не возвратилась - они погибли или там на месте, или дорогой.

Он любил бывать за границей, большую часть года проводил там, конечно, без всякого дела, проживая лишь деньги на женщин, и имел постоянных любовниц в Берлине, Париже и Неаполе, которые ему очень дорого стоили и все же требовали от него еще и еще денег. Это праздное житье-бытье сынка дорого обходилось старику-отцу, но он все же давал и лишь приговаривал, что пора бы уже все это оставить, но сынок не оставлял. Тогда отец надумал женить его - и женил, но и это не помогло: старые привычки не могли измениться, а расходы стали расти еще больше. Он не играл в карты, не занимался никаким спортом, стоившим денег, не скупал дорогих произведений искусства, не пьянствовал, но, конечно, ел отборную еду, а проживал столько, что этих денег хватило бы на много семейств выше среднего положения. Кажется, в его глупом прожигании жизни его поддерживала мать, такая же глупая, как и он - она одобряла его поведение.

После смерти отца Ивану Александровичу достались миллионы - дом в Москве, 40 000 десятин в Сапожковском уезде, несколько тысяч акций Рязанской железной дороги и свободные деньги. Долгов на имениях у старика не полагалось - и не было ни копейки. И вот с такими-то средствами сынок задумал пуститься в коммерческое предприятие, не имея об нем ни малейшего представления. Он задумал устроить ректификационный завод, очищать водку и торговать ею, видя перед собой таких винных торговцев в Москве как Смирнов, Шустров и др., захотел конкурировать с ними, давнишними водочниками. Он стал скупать весь спирт, который привозился в Москву, платить за него дороже, нежели старые московские виноторговцы, лишь бы покупка не досталась им, желая тем убить их торговлю и потом сделаться самому винным монополистом в Москве и окружности ее. Но упустил из вида то, что, когда в Москву не привозился спирт на продажу, московские торговцы покупали его на месте производства, если нуждались в нем. Он устроил завод в Москве, где-то поблизости Басманных улиц, завод пошел недурно, водка получалась настолько хороша, что некоторые считали ее даже лучше смирновской, но торговля шла плохо, т.е. торговцы сдавали не всю выручку в кассу завода, а бывали случаи, что вместе с выручкой исчезали, не оставляя за собой следа. На покупку спирта нужны были деньги - их не было, но были незаложенные имения, их-то он и заложил в банк за полтора миллиона, а когда нужно было платить проценты в банк, стал прибегать к займам мелкими суммами у разных лиц, в том числе и своих же служащих. Занял деньги и у сестры Беклемишевой до полумиллиона, обманул ее коварным образом, а потом, когда занимать уже было негде, а кредиторы стали требовать свое, ему осталось скрываться и он бежал за границу, где года через два, будучи совершенным бедняком, умер в берлинской больнице Charite, и все состояние его распалось. То, что наживалось отцом его половину столетия, в его руках исчезло в 4-5 лет. Замечательно то, что на спирте главным образом нажитое состояние, на нем же и распалось, хотя были для этого и вспомогательные средства, как, например, ремонт московского дома, причем ремонт, например, каждого окна обошелся в 15 тысяч, а дом и без ремонта был одним из лучших особняков в Москве. Жена этого сынка и дочь после его бегства жили в Москве очень бедно, получая от глупой свекрови лишь 15 руб. в месяц. Лишь случайно судьба им поблагоприятствовала. Дело было в том, что, когда Иван Александрович вынужден был заложить все свои имения в банк, он выгреб из конторского ящика документы, которые там хранились, - планы и доказательства на принадлежность имений ему, но где-то вдали ящика, в особом месте были документы на отдельное имение на границе со Спасским уездом, называемое Паршиным. Иван. Алекс. не знал даже, что это имение его, хотя в нем было 600 десятин, и не заложил. Живший там староста не давал ему никаких отчетов, все налоги, следующие с имения, вносил куда следует от своего имени, надеялся на то, что по истечении 10-ти летнего срока имение сделается его собственностью. Так бы и случилось, если бы он не проболтался под пьяную руку, чем воспользовались завистники, сообщили жене Ив. Алекс., началось дело, старосту прогнали, она, т.е. жена Кошелева, имение продала и стала богата.

Имения, стоившие по земской оценке 4 700 000 руб., а по действительной свыше 10 миллионов, были заложены за полтора миллиона и за эту сумму остались за банком, хотя владелец мог во всякое время взять дополнительную ссуду на сумму втрое-вчетверо большую, но не догадался, или это ему уже надоело и он не захотел беспокоиться. Конечно, ему помогли в разорении и близкие люди, между которыми был и двоюродный братец его Александр Алексеевич Кошелев, управлявший в Варшаве отделением ректификационного завода и составивший себе кое-что на прожиток в будущем.

Дом на Поварской улице достался сестре Дарье Александровне, которая была замужем за Беклемишевым, тоже стяжавшим себе недобрую славу по службе своей в Сибири, о чем тоже писалось в журналах. А в Москве, между иностранцами, особенно бельгийцами, он стал известен тем, что ловко облапошил бельгийскую компанию, устроившую в имении жены его, Лакаше, завод для выделки зеркального и оконного стекол. Он так глупо и подло вел дело против этой компании, что она должна была бросить все дело, все имущество завода и бежать, а он раньше успел продать по высокой цене акции этого общества, за которые он не заплатил ни копейки, как владелец земли, на которой расположен завод. Дворянский банк, оставивший за собой ему заложенное, распродавал землю небольшими участками, но все же ее осталось много, и она перешла в руки казны, которая устроила в Песочне сельскохозяйственную школу. Как памятник от Кошелева осталась только лишь женская гимназия в Сапожке.