Воспоминания доктора медицины - 67

Стурмы

Кроме этого генерала, было много еще более мелких помещиков, унаследовавших свои владения от Ник. Стурма - или как сыновья его, или как зятья его; или получивших их от сыновей. Старик Стурм был, кажется, моряк; но я уже не застал его. Он был богат, судя уже по количеству унаследованных земель, принадлежавших раньше ему одному, а также и по тому, что он был женат на княжне Долгоруковой и был предводителем дворянства, - стало быть, человеком, имевшим возможность давать дворянству обеды в благодарность за избрание его предводителем. Сыновей у него было два, с которыми часто мне приходилось иметь дело. Оба они были в военной службе, немного послужили и, конечно, порядочно тряхнули на службе отцовское состояние, почему и должны были выйти в отставку. Старший из них - Александр Николаевич был невероятно глуп и зол; с крепостными своими он обращался варварски жестоко и, когда вспоминали про это, он как бы гордился этим. Например, у него был камердинер-парикмахер (Павел Ефимович), на сестре которого женился Стурм, когда у него от нее были уже взрослые дети (он потом жил у меня в качестве повара). Этот Павел Ефимович должен был стричь и завивать своего хозяина каждую неделю и во все время, пока тот работал над его головой, он щелкал его в нос, разбивая его в кровь, иногда с первого раза. Таким путем он испытывал свою силу, а всем было известно, что силы у него много. Этот же Александр Ник. Стурм фигурировал под № 1, когда открылся Рязанский окружной суд; он судился за то, что дал пощечину становому приставу Малинину, когда тот явился к нему по какому-то делу. Присяжные обвинили его, и он попал на год в острог. Он был уверен в том, что большой знаток лошадей, но понимал в них столько же, сколько я понимал в слонах или удавах. Когда у него были крепостные, он гордился тем, что, едучи куда-нибудь, всю дорогу колотил кучера по голове чубуком так, что даже разорвал у него шапку. Сам же никогда не решался править лошадью из-за полного неуменья.

Все время, которое я прожил в Путятине, я видел его ежедневно и ни разу не слыхал, что бы он сказал что-нибудь, если не умное, то и не глупое. А глупость его была невероятная. Например, он заложил в Опекунский совет более половины своего имения, получил деньги - и что же он сделал на них? Отправился в шорный магазин и купил там наборной сбруи на две тройки, сказавши, что пойдет сам за подводой, чтобы отвезти покупку домой. Выйдя из магазина, он увидал какого-то ломового извозчика, которого признал за путятинского, остановил его и стал расспрашивать, что это значит, что тот не узнал его? Тот сообразил, что барин дурковатый, схватил с головы шапку, стал извиняться. А Ал. Никол. тоже подсказал ему: “Я вижу, брат, что давно ты не пробовал палку или кнута, что забыл барина Александра Николаевича”. Мужику, видимо, только и нужно было узнать его имя, он начал уже приговаривать: “Ах, батюшка, Александр Николаевич! Да как же это я, дурак этакий, не узнал Вас, своего барина?” Александр Николаевич был польщен извинениями мужика и спросил его, не может ли он отвезти к нему в гостиницу покупку - две троечных сбруи, “а я, - говорит А.Н., - поднесу тебе стаканчик водки. Ты знаешь ли, где я живу здесь?”. - “Нет, батюшка, Ал. Ник., не знаю”. Тот назвал гостиницу, хорошо известную ломовому. Ломовой сказал, что знает, и даже назвал улицу, на которой находится гостиница, и добавил, что он подождет там барина. Ал. Ник. это очень понравилось, что его будет дожидаться мужик, которому не нужно ничего платить за провоз клади, а только нужно будет дать стаканчик водки. Он велел вынести покупку из магазина, положить к ломовому на телегу и велел ему ехать и дожидаться в гостинице, а сам пошел купить еще что-то. И каково же было его удивление, когда он, придя в гостиницу, не нашел там ни ломового, ни сбруи и на вопрос - не привозил ли ломовой его вещи, не спрашивал ли его, Стурма, получил в ответ, что никто не приезжал, никто его не спрашивал. Так две троечные наборные сбруи и пропали вместе с мужиком. Прошло много лет и Ал. Ник. опять попал в Москву и, когда видел проезжавшую или стоявшую на площади тройку лошадей в наборной сбруе, всегда всматривался в сбрую, думал, что не она ли та самая, которую он купил и которую так коварно похитил у него мужик. Он был вполне уверен в том, что этот мужик был путятинский.

 Еще лучше с ним произошла история, вследствие которой он лишился половины имения. Дело было так. Он заложил, как я сказал, свое имение (более половины) в Опекунский совет - банковское учреждение, созданное на то, чтобы поддержать дворян в их расточительности, и не заплатил в должное время проценты, думая, что это учреждение - дворянское, и не станет же оно теснить своего брата дворянина. Ему напомнили вторично официальной бумагой, что если он не внесет проценты, то в такой-то день его имение будет продано с публичного торга, т.е. с аукциона. Но и тут он не побоялся, не даром же он штабс-капитан, стало быть, храбрый военный человек. Он вздумал перехитрить всех тех, которые захотели бы купить его имение. И в тот день, в который назначена была продажа его имения, он созвал своих соседей дворян и дал им обед. И, когда в конце уже обеда кто-то из присутствующих спросил его, по какому случаю у него такой торжественный обед, он с гордостью объявил, как он ловко обошел Опекунский совет - что сейчас должны быть торги на его имение, а покупатели-то все здесь у него, и, стало быть, торги отложатся еще на год. Он никак не мог допустить, чтобы кто-нибудь решился купить имение посто-ронний, не видавший имения - и как же он был разочарован, когда спустя две недели после этого обеда к нему во двор въехал исправник с каким-то господином. Исправник отрекомендовал господина Климовым и показал хозяину форменную бумагу, в которой значилось, что Климов купил с публичного торга землю, принадлежавшую Стурму, и вводится во владение ею. Так он лишился и имения, и сбруи, и денег; осталось лишь воспоминание о торжественном обеде и коварстве нового соседа.

 Совсем другого рода был брат его Иван Николаевич Стурм. Этот был тоже военный, никогда никого в жизни не только не ударивший, но даже и не обругавший. Вообще был человек очень добрый, но вполне беспечный, как и все Стурмы. Этот прожил свое состояние еще более оригинальным путем - он пропел и проплясал его в Москве у цыган и до того усвоил себе все свычаи и обычаи цыган, что, когда у него ничего не осталось, он поступил к ним в хор запевалой и служил там два года. Конечно, цыгане не дали ему ничего, и он должен был бежать из Москвы пешком, а от Рязани ехал со знакомым мужиком, будучи спрятан им в воз соломы. По приезде домой, в Путятино, он скрывался от гнева отца на чердаке дома его замужней сестры (Введенской) и слез оттуда только в день похорон отца. Земли у него осталось очень мало, но зато прекрасная, огородная, которая могла бы давать большой доход, но и тут его фантазия чуть не наделала беды. Он вздумал пуститься в коммерческое предприятие, а именно - купил большое количество семян травы вайда, из которой раньше приготовлялась синяя кубовая краска, и засеял всю свою землю. Он уже думал строить завод для выделки этой краски, но не знал, как приступить к этому, и поехал по этому поводу в Петербург, нашел там знакомых и застрял года на два. А трава вайда так и осталась, и уже жена его сдала землю под огороды, для чего огородник должен был выпахать траву, чтобы не осталось и воспоминания о ней. Так неудачно окончилось это предприятие, а ведь какие-то надежды оно сулило. Он редко горевал о чем-нибудь, был всегда весел, готов каждую минуту петь и плясать и, если иногда делался грустным ввиду отсутствия средств на воспитание детей, его всегда можно было вывести из этого состояния - дать ему только гитару в руки, он брал ее, подергивал струны и начинал подпевать, конечно, уже петушиным голосом. Я застал его в Путятине, когда ему было уже около 60-ти лет. Но он был все такой же, как и раньше - веселый, радостный, пляшущий и честный. За все эти качества его любили, и даже дворяне дали ему место заседателя в уездной дворянской опеке - тогда была такая должность и было такое учреждение. Ему платилось 40 руб. в месяц, за которыми он аккуратно ездил в город.

Рассказывали мне, что, когда после смерти отца эти братья делились, то старший из них настаивал на том, чтобы младший делил все пополам, а не то, чтобы одну вещь - одному, другую - другому; так, пожалуй, молодой, по неопытности его, старшего, и заделит. Дележ дошел до того, что в оранжерее были поделены померанцевые деревья и стекольные рамы; эти рамы, перере-занные пополам, и, стало быть, никуда негодные, я видел у них.

 Другие два помещика, жившие тут, были не здешнего происхождения, а пришлые, женившиеся на сестрах Стурмов. Это были контр-адмирал Северного флота Михаил (а он писал Михайло) Алексеевич Калугин, ничего особенного не представ-лявший, вообще - хороший человек, равно как и супруга его. Они напоминали мне старосветских помещиков. А другой, отставной полковник Введенский, из духовного звания - университетский филолог, странным образом ставший военным. Этот был очень жестокий человек со своими крестьянами, особенно с девицами, драл их беспощадно за то, что они не могли усвоить себе священное писание, особенно Евангелие, которое он читал им, а они, вместо того, чтобы слушать, только о том и думали, как бы он не оттаскал их. Чтобы увеличить доходность полевого хозяйства, он придумал оригинальную меру, которой гордился, пока не осуществил ее и не потерпел фиаско. Мера состояла в том, что он решил засадить целое поле горохом, именно засадить, а не засеять. Для этого по всему полю сделаны были узкие грядки и на каждую из них сажались на известном расстоянии горошины, но не прямо в землю, а в длинную трубку, сделанную из газетной бумаги. Нижний конец такой трубки вставлялся в лунку, сделанную в земле, через верхний опускалась горошинка и сверху засыпалась землей, а потом трубка привязывалась мочалкой к воткнутой палочке. Опыт был неудачен: после первого же дождя все бумажки слиплись, не дали возможности горошинкам дать ростки. Кого он обвинял в неудаче - не знаю, но только не себя.

 Это был тот самый Введенский, который предлагал мне купить у него корпию, оставшуюся у него на чердаке не отосланной во время Севастопольской войны и данную ему родственниками. Скаредность и неразборчивость в средствах к наживе была, кажется, его главным свойством, хотя оно, это свойство, было и у других помещиков, но у Введенского оно было развито особенно сильно.