"Казначейша" М. Ю. Лермонтова

"Казначейша" М. Ю. Лермонтова

 Наконец-то мы дошли до "Казначейши".

 И вот я въезжаю в Тамбов.

 "И вот однажды утром рано,

 В час лучший девственного сна,

 Когда сквозь пелену тумана

 Едва проглядывает Цна,

 Когда лишь куполы собора

 Роскошно золотит Аврора...

 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 Уланы справа по шести

 Вступили в город...".

 Я стоял на кресле в длинном зеленом плаще, на голове моей — великолепная гусарская каска с лошадиным хвостом, а передо мной сидел мой собственный слуга. Впереди, на откинутой спинке кресла, лежала лошадиная шапочка. Это были наши трофеи из "Коляски". Мы — офицеры-путешественники по городам и весям. Мы приехали из города Н. — у Гоголя — в город Тамбов — у Лермонтова, но мы не забыли захватить с собой свое имущество.

 Мой слуга дремал, потому что было еще раннее утро.

 Искрящиеся молодостью стихи Лермонтова помогли мне въехать великолепно!

 Затем я выслушал городские сплетни от моего слуги, но мы ему не дали произнести ни одного слова. Мы ему разрешили только шептать мне на ухо быстро и ловко в одно и другое, но разговаривать — ни-ни... нет... мы ему разговаривать не разрешили. Я же в изумлении повторял вслух те сплетни, которые он мне принес.

 Но мы ему разрешили двигаться в ритме лермонтовского стиха: он это умел делать.

 Он двигался молча по легким, звонким, как бы щегольским строкам, не раскрывая рта, но очень ловко и четко. Он подавал мне нужные по ходу действия аксессуары и мою скромную декорацию — кресло, ширмы.

 У нас был свой балаганный чемодан: круглая лубяная коробка, золотистая, как ширмы в "Коляске". В эту коробку складывались мамины шляпы, когда она уезжала от нас с отцом в Варшаву.

 В эту самую коробку, памятную с детства, мы сложили все необходимое для нашей героини — казначейши. Попова подарила ей маленькие балетные туфельки. Я тотчас обрадовался — я вспомнил девочку Вандервельде на Нижегородской ярмарке. С криком "алле!" она бросалась в горящий бассейн. С этим подтекстом ("алле!"), на этом ритме я въехал в Тамбов и сразу же подметил в окошке казначейшу.

 Я исполнял романс "Мне грустно потому, что весело тебе..." как серенаду.

 Я был великолепен, потому что я гусар, молод, жажду любви, потому что я гость в Тамбове и завтра буду уже где-то там... неизвестно где.

 А потом я вместе с моим слугой показал публике, что такое бал в городе Тамбове. Мы оба играли лакеев: мы обносили яблоками и вином собравшееся общество. Яблоки и вино действительно были у Лермонтова в стихах, но не на наших блюдах.

 "В огромных вазах по столам

 Стояли яблоки для дам;

 А для мужчин в буфете было

 Еще с утра принесено

 В больших трех ящиках вино...".

 На этом тексте мы важно несли нашу крышку с хрустальной бутылкой и пустую лубяную коробку, как бы наполненную яблоками. С изысканной плавностью, боясь расплескать вино, уронить яблоки, поднимаем мы наши подносы над головами, перешептываемся, ловко исчезая в кулисах и снова возвращаясь. Мы испытывали огромное удовольствие, исполняя эту сцену.

 Итак, мы прогуливались из кулисы в кулису. Мы перемигивались. Мы сплетничали — мы оба слуги.

 Я открывал бал. Я открывал его громоподобным словом:

 "Амфитрион... был предводитель".

 Здесь я подражал слуге моего дедушки. У него тоже в его театре был слуга — дьячок с громоподобным голосом. Я унес в мой балаган его интонацию, ибо это тоже была провинция, собственно, это и был Тамбов. В Тамбове по воскресеньям все слушали репертуар моего деда.

 Это звук каждого провинциального города Российской империи.

 Это было подобно провозглашению: "Многие лета..." — так я читал:

 "Амфитрион... был предводитель —

 И в день рождения жены,

 Порядка ревностный блюститель,

 Созвал губернские чины

 И целый полк. Хотя бригадный

 Заставил ждать себя изрядно

 И после целый день зевал,

 Но праздник в том не потерял".

 Итак, я открыл бал в городе Тамбове. Я еще упустил сообщить, как я "шепнул" своему слуге:

 "Весь вечер моему улану

 Амур (рр)... прилежно помогал".

 Я ему рявкнул в ухо и мягко, спокойно ушел за кулису.

 Я был в буфетной и сплетничал откровенно, грубо, во весь голос.

 Я вошел в танцевальный зал и стал вести себя, как подобает приличному слуге. Я показал это тут же на сцене: на протяжении трех-четырех шагов и десяти секунд сценического времени.

 Но вот я опять — "штаб-ротмистр удалой" — кокетничаю с Авдотьей Николаевной.

 "И вдруг — не знаю, как случилось, —

 Ноги ее, иль башмачка,

 Коснулся шпорой он слегка".

 Маленькими розовыми балетными туфельками, на подножке кресла, я изображал, как туфельки Авдотьи Николаевны танцевали — очаровательно, жеманно-пугливо, уклоняясь от прикосновения уланских шпор.

 "Два комплимента, нежный взор —

 И уж дошло до изъясненья...".

 Снова танцуют туфельки. Авдотья Николаевна:

 "Немой восторг спеша сокрыть,

 Невинной дружбы тяжкий опыт

 Ему решила предложить".

 Прерывая нежную игру с туфельками, я превращаюсь здесь в грубого медведя, я не могу скрыть своего недовольства.

 "Таков обычай деревенский!

 Помучить — способ самый женский".

 Я сую туфельки в карман и ухожу.

 События развиваются. Не падая духом, я на другое утро после бала в полном параде, в зеленом плаще прихожу к казначейше, чтобы объясниться ей в любви.

 Мой режиссер предложил мне сыграть Дон-Жуана. Именно это я и сделал. Я сел на спинку вольтеровского кресла, как на боевого коня. Я объяснялся в любви, возвышаясь на этом огромном коне, как будто я — памятник Дон-Жуану, как будто я въезжаю в Мадрид,

 "... Усы плащом прикрыв, а брови шляпой...".

 Однако в самый разгар объяснений мне помешал вернувшийся домой казначей.

                      "... Они взглянули

 Друг другу сумрачно в глаза;

 Но молча пронеслась гроза,

 И Гарин вышел".

 Ничего не поделаешь, я слез с коня, взмахнул с досадой плащом и пешком вернулся в свой трактир. Но вдруг... входит слуга. Он вносит записку:

 "Что это? Чудо! Нынче просит

 К себе на вистик казначей...".

 Я недоумеваю, что за странная записка, я, по Лермонтову, жду дуэли. Я уже зарядил пистолеты. Я об этом даже сообщил публике:

                      "Дома пули

 и пистолеты снарядил,

 Присел — и трубку закурил".

 Я сижу, думаю, а у меня перед глазами продолжает развертываться картина дуэли. Мои мысли — тему дуэли — сыграл слуга. Мой слуга был хорошо тренированный молодой человек.

 Он очень красиво, наотмашь падал (непонятно, каким образом), как натянутая стрела, описывая дугу в воздухе.

 Словом, слуга очень хорошо выполнил данную ему режиссером мизансцену.

 Я склонялся над ним и медленно закрывал его зеленым гусарским плащом.

 Может, завтра (после дуэли) точно так же закроют меня мои сослуживцы, мои офицеры. Я вынимал красный платок из кармана и медленно вытирал саблю. Это был кусок моего простреленного сердца, влюбленного в казначейшу, и я ронял его на зеленый плащ.

 Так мы сыграли пантомиму дуэли. События развертываются: дело идет к развязке.

 Дождавшись вечера, иду опять в дом казначея.

 Теперь уже мне некогда открывать бал. Мне предстоит другое: сыграть большое общество, собравшееся у карточного стола.

 "Пошла игра. Один, бледнея,

 Рвал карты, вскрикивал; другой,

 Поверить в проигрыш не смея,

 Сидел с поникшей головой".

 И вот я играю казначея: он все проигрывает дотла. Дело идет за полночь, все устали: появляется замедленный предутренний ритм. Мой казначей:

 "Вниманья просит у гостей.

 И просит важно позволенья

 Лишь талью прометнуть одну,

 Но с тем, чтоб отыграть именье

 Иль проиграть уж и жену".

 Я сидел, распластав свой зеленый плащ на двух подвесных столиках вольтеровского кресла. Зеленый цвет — карточное сукно. На яркое сукно ложатся маленькие карты.

 Услыхавши слова казначея, я стремительно выбегаю на авансцену, играя возмущение толпы:

 "О страх! о ужас! о злодейство!

 И как доныне казначейство

 Еще терпеть его могло!

 Всех будто варом обожгло".

 А с плаща сыпятся дождем маленькие веселые карты.

 Так я играю возмущение, но... во мне заговорил Гарин.

 "Улан один пре-хлад-но-кровно

 К нему подходит".

  Подтянувшись, как на параде, он приближается к казначею медленно, как рок.

                     ... "Очень рад! —

 Он говорит: — пускай шумят;

 Мы дело кончим полюбовно,

 Но только, чур, не плутовать —

 Иначе вам несдобровать!"

 Я выиграл казначейшу. Наступает развязка. Вот какая она у Лермонтова:

 "Тогда Авдотья Николавна,

 Встав с кресел, медленно и плавно

 К столу в молчанье подошла —

 Но только цвет ее чела

 Был страшно бледен; обомлела

 Толпа. Все ждут чего-нибудь —

 Упреков, жалоб, слез — ничуть!

 Она на мужа посмотрела

 И бросила ему в лицо

 Свое венчальное кольцо —

 И в обморок".

 Теперь я получаю роль казначейши. Я иду медленно, завернувшись в плащ. Я играю античную трагедию. Меня проиграли в карты... По дороге я вспоминаю, что я только тамбовская казначейша, и, чуть-чуть приподняв юбку (то есть плащ), стряхиваю пыль, как это делала моя мама у нас в селе на Верхней Волге.

 А потом я продолжаю играть трагедию. Я играю поруганное женское достоинство.

 Мы, конечно, сорвали маску в конце. Я сорвал мой плащ, перебросил через плечо и ушел очень довольный, засунув в карман маленькие балетные туфельки, с которыми я играл казначейшу на балу, перед объяснением в любви.

 А потом я сообщил, что произошло в городе:

 "Неделю целую спустя,

 Кто очень важно, кто шутя

 Об этом все распространялись;

 Старик защитников нашел;

 Улана проклял милый пол...".

 Тут я перемигнулся с публикой и сказал:

 "Не зависть ли? Но нет, нет, нет;

 Ух! я не выношу клевет!.."

 Я собрал аплодисменты.