Здесь я должен заметить, что кресло наше представляло собой чрезвычайно сценическую конструкцию — оно было точной копией настоящего вольтеровского кресла, с откидной спинкой, с пюпитром для работы — с небольшим подвесным столиком, с подножкой.
Но мне недолго пришлось просидеть в "коляске Чертокуцкого".
"Между тем экипажи подъехали к крыльцу".
Мне предстояло изобразить большое общество, приехавшее на обед.
"Вышел генерал и встряхнулся, за ним полковник, поправляя руками султан на своей шляпе".
Я один. Офицеров много. Мы стали искать оттенки поведения каждого персонажа — предстояло сыграть массовую сцену.
"Потом соскочил с дрожек толстый майор, держа под мышкою саблю".
Вольтеровское кресло изобразило пажи офицеров. Я разгружал их.
"... Потом выпрыгнули из бонвояжа тоненькие подпоручики с сидевшим на руках прапорщиком, наконец сошли с седел рисовавшиеся на лошадях офицеры...".
Работы хватало! Я, признаться, любитель "массовых сцен". Населить сцену помогает автор — помогает слово.
Что же остается актеру? Найти в глубинах текста играющие слова. Они-то и будут твоими премьерами. Такие слова требуют особой техники исполнения. Они возникают как бы поверх остальных. Они — фавориты в строчке, если это стихи.
В прозе существуют ударные слова — слова-премьеры, на которые опирается исполнитель.
Премьеры нижеприведенного текста будут: генерал, султан, саблю, из бонвояжа, прапорщиком — это вехи.
Антураж располагается вокруг так, чтобы премьеры играли на языке (сверкали, как на солнце), вот, например:
"Вышел генерал и встряхнулся...".
Словесный антураж: вышел, встряхнулся. Однако не так важно слово "вышел", как "встряхнулся".
Оно как бы создает атмосферу вокруг слова "генерал", дает характер, поведение персонажа.
Слово "вышел" констатирует факт и поэтому доходит само по себе, как начало логическое, не требующее доказательств.
"Генерал встряхнулся" — слово, характеризующее явление. Слово это, однако, не для того так препарируется мной, чтобы исполнитель сделал неверный вывод. Вложите все в паузу после слова генерал, остающегося основным. Пауза придает фигуре генерала монументальность, некую незыблемость, статичность, величие.
И тем неожиданное прозвучит "и встряхнулся". Я улавливал в этом чисто гоголевское несовпадение. Виртуозное сочетание высокого и низкого присуще прозе Гоголя.
Такого рода "подвохи" его сверкающего ума я искал и находил всюду, в каждой фразе.
Вот, например, штрих: я назвал премьером слово "султан". Почему? Да потому, что это характеризует свиту генерала. Это нечто сверкающее на солнце и заслоняющее фигуру полковника. Гоголь не показывает ни его усов, ни глаз, ни роста. Он пишет:
"... за ним полковник, поправляя руками султан на своей шляпе".
В этой фразе два слова-премьера: полковник, султан. Первое — логического порядка, не требующее доказательств, второе — характеризующее явление.
Исполнительски, лично для меня это выглядит так:
"... за ним полковник, поправляя руками султан на своей шляпе".
Распашка текста облегчает пластическую сторону спектакля: поведение на сценической площадке. Выразительное слово позволяет экономить движение. Только намеками, не отходя от кресла, я ищу поведение каждого офицера в соответствии с его чином.
"Вышел генерал и встряхнулся...". Мы скрестили два пути: рисунки Федотова и текст Гоголя: грузный генерал вышел, остановился. За ним полковник, поправляя султан на своей шляпе. Он весь в легком движении головы, на которой "султан" — его гордость, в ней основная характеристика полковника.
"Потом соскочил с дрожек толстый майор..."
Майор путал все, как бы преграждая путь "тоненьким подпоручикам с сидевшим на руках прапорщиком". Я оставил майора в положении человека, собирающегося соскочить с дрожек, несколько согнувшегося и застывшего на одно мгновение, чтобы затем легким "антраша" выбросить всю эту молодую компанию подпоручиков.
"... Наконец сошли с седел рисовавшиеся на лошадях офицеры".
Кто не знает этого характерного движения одной ногой, когда человек сходит с лошади? Снимая плавно ногу с воображаемой лошади, я останавливаюсь как вкопанный. Массовая сцена доиграна при помощи акцентов, уже найденных в тексте. Все движения как бы пластически выливаются одно из другого. Движение, начатое одним офицером, завершается другим, третьим, четвертым, так рождается общий характер "массовой сцены" — толпы, где мелькают силуэты, характерные движения рук, ног, голов.
Такого рода сцены можно дать во многих вариантах, но основное — льющееся ритмическое движение фигур — должно быть экономно и предельно выразительно.
Я очень люблю Гоголя. Мне весело произносить такое старомодное слово, как "бонвояж", слово, пахнущее девятнадцатым веком. Все, все здесь пленительно и по разуму и по чувству иронии, легкой и солнечной. Наконец, я играю финал. "Барина нет дома", — сказал, крыльцо, лакей. Это заявление равносильно холодной водой.
Приближается развязка. О позор! Господа направляются в сарай посмотреть коляску Чертокуцкого. Еще одна массовая сцена. Господа офицеры разглядывают экипажи.
"Ничего особенного — коляска самая обыкновенная", — с небрежной надменностью бросает оскорбленный генерал, фраппированный необычайным происшествием... (Обещанного обеда не будет, нужно возвращаться, не солоно хлебавши, в город.)
Полковник, всегда готовый услужить, подхватывая мелодию генерала:
"Самая неказистая... Совершенно нет ничего хорошего".
И уже очень услужливо, сгибаясь в три погибели, ласково льстиво один из молодых офицеров:
"Мне кажется, ваше превосходительство, она совсем не стоит четырех тысяч".
Резкая контрабасовая нота генерала:
"Что? (!!)"
Еще более сгибаясь, замирая, нежнейше, но с хорошей дикцией (генерал не расслышал) повторяет офицер:
"Я говорю, ваше превосходительство, что мне кажется, она не стоит четырех тысяч...".
Так тщательно оркестрованная сцена продолжается до самой развязки, до того момента, как перед глазами "офицеров предстал Чертокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся необыкновенным образом".
"А, вы здесь", — сказал изумившийся генерал.
Далее, двигаясь к авансцене, я сообщал публике уже от автора:
"Сказавши это, генерал тут же захлопнул дверцу, закрыл опять Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами".
Мой слуга, повернув кресло, медленно двигает его вслед за мной к авансцене.
Я садился в кресло, слуга стоял рядом, облокотившись на спинку. Мы оба были в некоем меланхолическом состоянии. Звучала музыка Мусоргского (впоследствии Моцарта). На какие-то секунды я был в состоянии убитого позором Чертокуцкого. Потом я ощущал себя расстроенным генералом. Потом я был автором, посмеявшимся над всей этой незатейливой историей, и, наконец, становился исполнителем, отыгравшим финал, закончившим акт. Я отдыхал и слушал хорошую музыку.
Я сидел неподвижно и обозревал разворачивавшуюся передо мной дорогу, залитую солнцем, по которой уезжал экипаж с офицерами. Так я играл пантомиму, без слов, немую сцену "по Гоголю".
Потом, когда музыка умолкала, я вставал и кланялся.
Свободное копирование
