"Коляска" Н. В. Гоголя - 1

"Коляска" Н. В. Гоголя

 В "Коляске" Попова повесила желтые ширмы. Я тотчас поверил, я полюбил желтые листья еще в Кисловодске, где мы встретились. Еще там она заметила, что я люблю яркий цвет.

 В самом начале "Коляски" она попросила меня сыграть охотника и наловить дичи к обеду.

 Я согласился — играть в охотника и стрелять палочкой в воздух мне показалось занятием очень приятным. Тотчас же из-за ширмы стали падать маленькие салфеточки (их бросал мой слуга), я совсем обрадовался и с большим удовольствием стал стрелять в салфеточки, ловить их и одну за другой заправлять за воротник.

 "Обед был чрезвычайный..." — начал я.

 Я начал так, как будто ничего более приятного, нежели предстоящий обед, я не испытывал.

 "... осетрина, белуга, стерлядь и дрофы (я стрелял в салфеточки), спаржа, перепелки, куропатки, грибы (я продолжал стрелять) доказывали, что повар еще со вчерашнего дня не брал в рот горячего, и четыре солдата с ножами в руках работали на помощь ему всю ночь фрикасеи и желеи".

 Я был приглашен на обед, и я с удовольствием отобедал в "порядочном обществе". Гостей было много, я один, и все их салфеточки очутились у меня за воротником — я ходил в пышном жабо.

 "После обеда все встали с приятною тяжестью в желудках... (и я в том числе)... и, закурив трубки с длинными и короткими чубуками, вышли с чашками кофию в руках... (и я в том числе)... на крыльцо".

 Выйдя на крыльцо (сиречь на авансцену), я поболтал с генералом о серой кобыле:

 "... Лошадь, пуф, пуф, очень порядочная.

 — И давно, ваше превосходительство, пуф, пуф, изволите иметь ее? — сказал Чертокуцкий.

 — Пуф, пуф, пуф, ну... пуф, не так давно. Всего только два года, как она взята мною с завода!"

 Так я болтал, как вдруг получил новую роль.

 Я получил роль "Аграфены Ивановны", то есть должен был сыграть ту самую лошадь, о которой я только что с такой приятностью беседовал с генералом.

 Мой режиссер надел на меня лошадиную шапочку и попонку. Я сделался лошадью.

 Я видел балаганы на Нижегородской ярмарке. Я видел, как удав превращается в женщину с бриллиантовой гребенкой. Я не растерялся и сыграл серую кобылу "Аграфену Ивановну", которая была "немного простужена", которая "чихала". Мне это было нетрудно, я очень любил гладить встречающихся лошадей. Мы им носили в цирк, морковку.

 Я захотел, чтобы мне дали морковку, но режиссер мне ее не дал.

 Однако я волновался: я репетировал лошадь. Слуга стучал палочкой по моей ноге, я приседал и тихонько ржал. Я видел, как это делают лошади в цирке.

 А затем, сыгравши "Аграфену Ивановну", я вновь вернулся к роли Чертокуцкого, я пьянел.

 "... словом, когда начали разъезжаться, то уже было три часа и кучера должны были нескольких особ взять в охапку, как бы узелки с покупкою, и Чертокуцкий, несмотря на весь аристократизм свой, сидя в коляске, так низко кланялся и с таким размахом головы, что, приехавши домой, привез в усах своих два репейника".

 На столике вольтеровского кресла стояла хрустальная бутылка. Я изображал Чертокуцкого в пути. Я был пьян: я представлял собой не более как "узелок с покупкою".

 Наступало утро. Я, покачиваясь в коляске, отбивал часы, легонько ударяя в бутылку. Стекло звенело, как на пароходе склянки, как в детстве, на Волге.

 Я "привез в усах своих два репейника".

 — Но усы! Где же мои усы? — спросил я вдруг моего режиссера.

 Она на минуту оробела, видимо, удивившись, что это мне понадобились вдруг усы, но тотчас же заявила:

 — Ну, если тебе так хочется, возьми их — поиграй с конским хвостом на каске.

 О! Я тотчас принял предложение: моя гусарская каска висела на бутылке. Я попробовал малость потянуть хвост к себе и сейчас же остановился.

 — Что же мне делать с ним? — спросил я режиссера, приставив к губе.

 — Нет, это надо, пожалуй, делать так, как будто ты его видишь в зеркало.

 В зеркале получалось. Я откидывался в кресло, наматывал конский хвост на палец.

 Наконец, я приехал в свою усадьбу.

 Я выпрыгнул из коляски (из кресла), и за мной тотчас задвинулись ширмы. Получилась желтая стена, яркая, как кленовый куст в Кисловодске.

 Я предполагал, что получу роль супруги Чертокуцкого.

 Да, я ее получил. Я с большим удовольствием прогуливался вдоль великолепной желтой стены, собирая цветы: "И цветы, пригретые солнцем, утрояли свой запах".

 Как вдруг я сообразил, что желтая стена — солнечная дорога, по которой приближаются едущие к нам экипажи.

 Я сказал: "Вставай, Пульпультик! Слышишь ли? Гости!" Я упал на колени перед ширмой (стена сделалась ширмой в ее спальне) и, заглянув внутрь, с отчаянием заметил: "Ах, боже мой, у тебя в усах репейник (И!)" Я обалдел. Я посмотрел на солнечную дорогу... Я стал Чертокуцким:

 "А, так он уже едет?.. А обед, что ж обед, все-ли там как следует готово?

 — Какой обед?" — пискнула супруга Чертокуцкого, как это делал на ярмарке Петрушка.

 Я играл в традициях народного балагана: я один вел диалог.

 "А я разве не заказывал?

 — Ты? ты приехал в четыре часа ночи, и, сколько я ни спрашивала тебя, ты ничего не сказал мне".

 Экипажи приближались. Автор предложил мне спрятаться в коляску. Я раздвинул ширмы (они сделались воротами в сарай) и бросился в кресло.