1975
Мы стали жить в комнате. Старые друзья остались далеко. В новом дворе обосновалась довольно большая компания подростков. Городские девочки и мальчики отличались от вагонных. Парни ухаживали за девочками, приглашали их на свидания, в кино, вместе ходили на танцы. Вечерами парни с гитарами собирались под окнами и ждали, когда выйдут девочки. Девочки модно стриглись, делали причёски и маникюр в парикмахерских, красили глаза и губы, вели себя независимо и насмешливо.
Я дичилась всех. Ходила в брюках и длинной куртке, на голове – кепка, косы прятала под одеждой. Меня, правда, постоянно приглашали за компанию в кино, на дни рождения, вызывали во двор погулять. Иногда я выходила, но держалась в стороне, отмалчивалась.
Как-то мы пошли на день рождения к Ирке – той самой, что когда-то свалила на меня вину за испорченные полотенца. Ирка жила на другой улице – им дали квартиру в новом доме.
На празднике мне стало совсем грустно. Парочки танцевали под магнитофон, шептались и даже целовались, не особо стесняясь окружающих. Я ушла на балкон, смотрела не вечерний город и глотала непрошенные слёзы. Вдруг ко мне вышел высокий симпатичный парень и сказал: «Ты меня так и не узнала? Мы же в лагере, в Сиверской, вместе яблоки воровали!» Он стал вспоминать, как мы дружили и «воевали», удирали из лагеря и устраивали ночные налёты на яблоневые сады. Это был Шурик! Я даже вспомнила, как однажды мальчишки сбежали из лагеря, а нас – нескольких девчонок – с собой не взяли. Мы жутко обиделись. Когда отряд ушёл на полдник, мы через окно влезли в палату мальчиков и перевернули её вверх дном. В постелях под матрасами мы нашли и конфисковали яблоки. В спальне устроили такой бардак, словно там Мамай прошёл, даже железные кровати перевернули. Справились быстро, успели в столовую, полдничали как ни в чём не бывало.
После полдника был обход палат. Пацанам дали наряд на кухню и заставили неделю дежурить по корпусу.
Пионерские «подвиги» мы вспоминали так бурно и весело, что вскоре вся компания подтянулась к нам, забыв про танцы. Подростки наперебой рассказывали собственные истории. Так я стала своей среди новых друзей.
На лето меня отправили в пионерский лагерь в Солнечное. Огромная территория располагалась на берегу залива. Почему-то в старшем отряде места не оказалось, и меня отправили к 11-летним детям. Там ко мне сразу пристала шустрая цыганистая Тонька, объявив девчачьей палате, что мы – лучшие подруги и чтоб никто не смел теперь ей перечить. Тонька постоянно что-то сотворяла, так что перечить ей никто и не хотел, хотели только бить. Я взяла сумасбродку под свою опеку. На пару мы развлекались на всю катушку. Постепенно к нам присоединились ещё несколько девчонок.
Когда погода была хорошая, мы демонстративно нарушали какое-нибудь лагерное правило: не заправляли постели после подъёма, не выходили на утреннюю зарядку, опаздывали на обед. Провинившихся в этих случаях направляли после обеда на залив, чистить песком огромные кастрюли. Весь тихий час, пока другие дети задыхались от жары в палатах, мы, быстренько отдраив кастрюли, кувыркались в заливе.
По ночам мы вылезали из окон и бродили по лагерю, натянув на себя простыни и пугая запертых в палатах детей. Устраивали потопы в банном корпусе. Перевешивали всё бельё в сушилке. Заколачивали двери уличных туалетов. Все идеи исходили от Тоньки. Я находила их забавными, а с ней ходила от скуки, во-первых, и чтоб её, неугомонную, никто не обидел, во-вторых. Мальчишки забавлялись по-своему. После ужина мы собирались в укромном уголке необъятной территории, хвастались подвигами и делились планами.
Однажды кто-то пожаловался, что наши мальчишки шумят по ночам. Шумели мы, но мальчишки, посаженные до утра в медицинский изолятор и предупреждённые о возможном исключении, не выдали никого. Надо было срочно что-то делать. Мы разбудили весь отряд, и июньскую ночь взорвало хоровое пение. Откуда-то примчалась изрядно пьяная воспитательница. Если бы на место происшествия явился директор, она вылетела бы из лагеря раньше расшалившихся подопечных.
Разрядил обстановку возникший в дверях музрук Гриша. Молодой чернявый гитарист с масляным взглядом, вполне вероятно, поспешил на помощь своей зазнобе. Он провёл рукой по струнам и вздохнул огорчённо: «Ну, кто так поёт? Послушайте, как надо!» В наступившей тишине он красивым голосом пел о любви и разлуке, о далёких городах и верных друзьях. Утром воспитательница вытащила из изолятора мальчишек, замяв скандал.
И всё было бы просто замечательно, да вот Гриша зачастил к нам со своей гитарой. Сначала он сидел на стуле перед моей постелью. Потом стал садиться на край моей кровати, стоявшей в углу у стены. Я возмутилась, но он объяснил девочкам, что ему так удобнее играть, все на меня обиделись, и пришлось смириться. Гриша пел, глядя мне в глаза, а я с головой залезала под одеяло, рискуя задохнуться. Воспитательница шпыняла меня почём зря, обзывалась, когда никто не слышал, даже пару раз больно пнула, якобы случайно, впрочем, тут же извинясь.
Я готова была сбежать из лагеря, но как потом объясняться с мамой? Ведь у меня была путёвка и на следующую смену, и на пересменке я тоже должна была оставаться в лагере. Однажды несколько отрядов повели в поход к лесному озеру. Палатки, спальные мешки, посуду и продукты везли машины.
До места добирались по страшной жаре. Все разделись до купальников. Я потела в спортивном костюме, потому что Гриша шёл рядом, заводя разговоры, то беря меня за руку, то пытаясь обнять, для дружеской поддержки, на крутой тропе. Пока мальчишки с воспитателями ставили палатки, девчонки купались. Я отплыла подальше и легла на спину, приходя в себя от дневного пекла. Ко мне неслышно подплыл Гриша и прижал к себе, пытаясь сдёрнуть купальник. С мальчишками мы так развлекались для смеха, но здесь было что-то другое. Я оттолкнула его и попыталась уплыть. Гриша не отставал, кружил вокруг, как акула, хватая за ноги. Я закричала, пытаясь привлечь внимание. Гриша тоже закричал, громко засмеялся, стал брызгаться. Обернувшиеся было на нас дети и воспитатели решили, что мы играем.
Я медленно приближалась к берегу, укусив музрука за руку и грязно матерясь. Он был в восторге, топил меня, пытаясь поцеловать под водой, выныривая, шептал: «Давай! Ещё! Как ты умеешь? Плохая девочка! Я займусь твоим воспитанием!» Всё-таки он отстал, когда окружающие уже лучше нас видели и могли заподозрить неладное. Я забралась на мостки. Не успела встать на ноги, как с другой стороны стал подниматься из воды мой преследователь. Изо всей силы я врезала ему ногой в грудь, опрокинув в озеро, и опрометью помчалась в свою палатку.
Он зашёл внутрь через минуту. Я закричала дурным голосом. Меня услышали, в палатку набился народ. Я сказала, что плохо себя чувствую. Наглотавшаяся воды, уставшая от борьбы, я тряслась в нервном ознобе. Позвали врача. Заботливый Гриша сидел рядом и гладил мою руку, приговаривая: «Не бойся, всё будет хорошо. Я тебя не оставлю…»
Врач выгнала всех вон. Я сказала, что у меня режет живот, утром был понос, а сейчас рвота. Во всех лагерях всегда боялись кишечных заболеваний. На скорой меня увезли в изолятор. Надо было срочно что-то сделать до окончания похода, рассчитанного на три дня. Я отказывалась от ужина. Втихаря пила воду, а потом изображала рвоту в туалете, когда врачиха была рядом. Та совсем растерялась. Если со мной что не так, на весь лагерь наложат карантин, потом неприятностей не обобраться. Я сказала медичке, что у меня уже такое было и лучше позвонить моей маме и сказать, чтобы меня забрали. (На самом деле, пару лет назад у меня прихватило живот прямо на уроке. В школу вызвали скорую, мне назначили обследование и отстранили от занятий на две недели).
На третий день я уже была в Гатчине. Лето в городе в новой компании проходило расчудесно. Мы купались в Филькином озере, до которого было пять минут хода, жгли костры, загорали, дрыхли в тени, никуда не спеша, снова купались, ели взятые с собой продукты, гуляли по парку и снова купались, возвращаясь домой ночью. В нашей компании было человек 15, из трёх дворов. Мы долго провожали друг друга, загуливаясь до утра, потом отсыпались до полудня, потом снова подтягивались к озеру. Для плохой погоды существовал кинотеатр и танцы.
Осенью я пошла в новую школу. Класс был дружный и незлобный. Я быстро привыкла к мини-юбкам и модным тогда среди девочек гольфам. Школьная форма перешивалась почти до неузнаваемости. После всех усовершенствований догадаться о её предназначении можно было только по обязательному коричневому цвету.
Я купила платье на рост баскетболистки. Гофрированную юбку обрезала по длине почти футболки (все девочки обрезали подолы так коротко, что нельзя было наклоняться, мы только приседали за портфелями и во время переобувания). Получилось, что у платья заниженная талия, по линии бёдер. Рукава тоже обрезала, как у футболки. Пуговицы на моём платье были спереди, я их срезала и вшила молнию. На отложной воротник лёг не белый школьный воротничок, а кремовый, из вологодского кружева. Фартук не носила. Вернее, носила – в портфеле. Если кто-то из учителей придирался, доставала, разворачивала и, демонстративно вздыхая, надевала на себя ровно на минуту, пока блюститель школьных порядков не скрывался за углом. На голове – уложенные косы с костяными шпильками.
Класс наш, 7–5 («седьмой пятый», в школе № 4 классы шли не под буквами, как обычно, например, 7-а, 7-б, и т. д., а под номерами: 7-1, 7-2 и т. д.) очень любил удирать с уроков в кино. Кинотеатр находился в десяти минутах ходьбы. Если кто-то с утра сообщал, что сегодня демонстрируется новый фильм, мы собирали портфели и направлялись на просмотр. Утренние киносеансы стоили 10 копеек.
В первый раз меня такой поход немного смутил, однако, я пошла вместе со всеми. Я ещё не запомнила, кого как зовут и держалась потихонечку позади. Отличник Лёшка, чуравшийся девочек, подошёл ко мне: «Давай, я понесу твой портфель!» Я благодарно кивнула, мы познакомились. Однокашники заинтересовались таким поворотом событий, начались подначки, весёлый трёп – мы оказались в центре внимания. Я не злилась, отвечала шутками. Отношения с классом наладились.
Хорошим отношениям посодействовал и мой переносной проигрыватель. Если у кого и имелись дома проигрыватели или магнитофоны, их габариты не позволяли легко приносить технику в кабинет, чтобы делать вечеринки более приятными. Моя «Юность» выручала нас до тех пор, пока математик, взбешённый музыкой, которую мы слушали, не ворвался в кабинет, трясясь от возмущения. Он подскочил к проигрывателю и с такой силой захлопнул крышку, что сломал её, разбив пластинку. Починить «Юность» не удалось. Я отправилась с претензией к учителю: вечеринка проходила по разрешению, пластинки слушались советские, так почему он сломал мой проигрыватель, и где я возьму другой? Через минуту я вылетела из учительской под бешенные вопли: «Нахалка! Сапожница! Пошла вон!»
Я всегда хотела учиться музыке. При прежней жизни, в вагонах, это было исключено. Теперь я попросила маму купить мне скрипку. Несчётное количество раз я слышала по радио концерты, где из всех музыкальных инструментов выделяла именно её. Я нашла в книжке картинку, изображающую этот волшебный инструмент музыканта-скрипача. Среди дров выбирала самое кривое полено, зажимала его подбородком и водила по нему прутом, пища и повизгивая, подражая звукам скрипки.
Мама сказала, что если я хочу учиться музыке, то, конечно же, могу учиться. На следующий день в доме появился… аккордеон. Я возненавидела этот музыкальный ящик с первого взгляда. Уткнувшись в ноты, я играла «Степь да степь кругом» и, чем лучше у меня получалось, тем сильнее становилась моя ненависть.
Мама хвасталась мной: отличница, паинька, косы вон какие – не то что у городских шалав крашенных, те совсем как драные кошки ходят. А теперь ещё и музыкой занимается! По улице нельзя было пройти: соседи и знакомые меня нахваливали, друзья сочувственно издевались. С этим срочно что-то надо было делать.
В один прекрасный день меня осенило! Аккордеон, такой красивый, с изумрудными переливами, убирался на шкаф. Я подставила стул сбоку, забралась наверх и столкнула футляр на пол. Он громыхнулся, и по батарее забарабанили соседи снизу. Под нами жила тётя Валя, не раз спасавшая меня от материнского гнева. Я побежала к ней и объяснила ситуацию, соврав, что всё вышло случайно и пожалобившись, что мама меня ещё и накажет.
Вернувшись к себе, я открыла футляр, проверила аккордеон – он был в порядке!… Я затащила его на шкаф уже без футляра и повторила маневр. Тётя Валя не стучала. Наверное, поняла всю выгоду от окончания моих занятий. Вторая попытка вышла удачной: у аккордеона отвалилась одна из клавиш, внутри что-то надорвалось. Я попробовала играть – поверженное чудовище нещадно фальшивило!!!
Пришедшая с работы мама застала меня в горьких слезах. Я поведала ей, как хотела получше подготовиться к концерту, как нечаянно подвернула руку и свалила аккордеон чуть ли не на свою голову… Мама горевала искренне – инструмент стоил дорого. Она унесла его в мастерскую. Домой он так и не вернулся.
Когда я попросила купить мне скрипку во второй раз, мама принесла в дом гитару. Гитару я подарила заглянувшему в гости Шурику.
ПМС снова уезжал на зиму. Мама решила не дёргать меня и оставила одну в комнате, приезжая на выходные.
Я хорошо училась, на танцы и свидания не бегала, только иногда по вечерам выходила к друзьям на площадку, да впускала подростков к себе, когда было очень холодно в подъезде, или «на коллективный просмотр телефильма».
Сосед, Серёга, на три года старше, зашёл как-то пьяненький. А пить ему было нельзя ни в коем случае – он сразу покрывался пятнами. Он собирался на свидание, а девушка его терпеть не могла, когда он был подшофе. Серёга попросил, чтобы я его напудрила. Уж я его и напудрила, и тональным кремом намазала, да только девушка юмора не поняла и беднягу выгнала. Вернулся он ко мне снова, совсем уж пьянёхонек и говорит: «Спрячь меня от мамы, а то она меня убьёт, если такого увидит».
Ребята тусовались на нашей площадке, а вся верхняя одежда громоздилась у меня в комнате, за шкафом. Я уложила Серёгу на диван и завалила куртками. Едва он уснул, в дверь постучалась его мать: «Серёжа здесь?» – «Нету» – и глаза честные-честные.
Время заполночь, все разошлись. Я разбудила парня и отправила до дому. А когда мама приехала на выходные, соседка ей на меня нажаловалась. Оказывается, Серёга не выдержал родительского допроса и меня выдал. Соседка - нет, чтоб порадоваться, что сынуля не на улице валялся, в милицию не попал, устроила скандал, обвиняя меня в бесчестности и обмане. Влетело мне по первое число.
Решила я отомстить. Купила в аптеке пару пачек пургена, растолкла таблетки в муку и от обиженной души щедро высыпала всё в огромную соседскую кастрюлю с супом. Ну, это я, не представляя последствий, сделала. Семья незадачливого выпивохи оккупировала туалет на три дня. Остальным обитателям коммуналки пришлось туго. Мы просились к знакомым с других этажей. Народ недоумевал.
Я бегала в туалет к тёте Вале, откровенно признавшись в содеянном. Она хохотала до слёз, но обещала никому не рассказывать. Муж у красавицы Тёти Вали был ещё тот оригинал. Среднего роста, симпатичный упитанный блондин с орлиным носом, в подпитии он говорил только стихами, предпочитая при этом смотреться в зеркало. Голос у Дяди Володи был громкий, хорошо поставленный, с отличной дикцией.
Пьяного дядю Володю любили собаки. Когда он шёл домой в нетрезвом виде, все знали об этом за километр до его приближения. Свободный стих, беспрепятственно выливающийся через горло из самых глубин дяди Володиной души, перебивался звонким лаем десятка шавок, ластящихся к ногам поэта. Во главе стаи шёл он, выписывая ногами немыслимые кренделя, и вещал на всю округу, иногда прерывая стихи разговором с Бобиком или Дуськой: «Вы, люди, вы идёте – и куда? Вы знаете, кто я? Меня зовут Владимир! Я мог быть Лениным, но я намного лучше! Я – Павлов! Я – Владимир! Посмотрите, как мир прекрасен! Что тебе, Дружок? Колбаски? Кушай, на! Нет, всю не дам! Жена ждёт дома, дочь опять же с нею. А я – кормилец, я иду домой, а не на ****ки – Валю уважаю!!! О, дети! Здравствуйте! Скажите, дети, мне, что будет завтра? Дождь иль воскресенье? А можно пить за дождь? Ведь это – праздник! Земля пьёт дождь, как водки выпил я! Земля пьёт за меня! Меня зовут Владимир! Запомните! И хлеба вам не дам, пошли все прочь, я дома – до свиданья! Собачки, вы куда?! Фью-фью! Зажритесь моею колбасой! Её я честно купил на честно заработанные деньги! Я – честный человек! Я - человек! Меня зовут…» – «Володя! – кричала из открытых дверей тётя Валя, – иди домой!»
Ей везло, если в подъезде никого не было. Тогда дядя Володя послушно топал по ступенькам в родную ячейку. Если же случались зрители, то угомонить чтеца было почти невозможно. Однажды, в творческом порыве, взмахнув рукой, он выбил трубу из батареи парового отопления. К потолку взметнулся фонтан кипятка. Сбежались соседи и, когда авария была законсервирована до прихода водопроводчиков, мокрый с головы до ног артист разошёлся ещё пуще, вдохновлённый массовостью аудитории. Умер дядя Володя рано.
Я в это время писала рассказы и стихи о светлой любви, сильных и смелых юношах и нежных девушках. Стихи пользовались у одноклассниц неизменным успехом. Ко мне подходила то одна, то другая девочка и просила сочинить стихи для неё, поведав трогательную историю встречи и расставания.
На другой день я приносила несколько строф такого содержания: «Он носил меня на руках, Говорил мне слова любви, Но вот появилась она, И он сразу всё позабыл…» и т. д. На третий день вся школа переписывала вечную историю в заветные тетрадки. А я уже строчила о новой трагедии: «Мальчишка мой грустный и милый, Всю жизнь я тебе врала, Тебя никогда не любила, Я счастья с другим ждала…» или: «А мы с тобой ни от кого не прятались И не стеснялись откровенных слов, И наши мамы втихомолку плакали, А нам была прощением любовь…»
Многие стихи были похожи, но это никого не смущало. Рассказы мои успехом не пользовались. Я перестала зачитывать их, однако писала много, заполняя тетрадь за тетрадью.
На зимние каникулы меня отправили в Петродворец. Нам сразу сказали, что мы живём в бывших царских пансионских конюшнях. Конюшни поражали красотой и гармонией, наверное, лошадям, в своё время, там тоже неплохо жилось.
В комнате со мной поселили ещё двоих девочек. Вернее, это была не комната, а гостиничный номер – с туалетной и гардеробной комнатами, кроме спальной. В коридорах и на лестницах расстилались ковровые дорожки, в холле стоял телевизор. Ленинградские дети по вечерам звонили родителям от дежурной.
В первое время я ходила со всеми в парк отдыха. Учитывая проблемы с вестибуляркой, предпочитала кататься на санях. С огромной, огороженной деревянными поребриками и залитой льдом двухколейной горы можно было уехать далеко в залив. Путь назад был изматывающим. Тяжёлые сани еле волоклись по скользким торосам, в живописном беспорядке торчавшим во все стороны. Солнце, отражаясь в миллионах снежинок и льдинок, слепило до одурения. За час можно было прокатиться два-три раза, а стоило удовольствие 50 копеек.
Ещё каждый день я ходила в комнату смеха. Из мультфильмов, песен и книг я знала, что в комнате смеха всем очень смешно. Первое посещение «аттракциона» принесло сильнейшее разочарование. Мужчины, женщины и дети, отражаясь в кривых зеркалах, выглядели уродами. Я обошла комнату, поглядевшись в каждое, приседая, заходя с разных боков - но смешно не было. Ночью долго не засыпала, всё думала, что, может, чего-то не поняла. Утром снова шла в комнату смеха. Билетёрша смотрела на меня нерадостно – я появлялась каждый день, сразу после открытия, здоровалась, брала билет, заходила внутрь и пропадала на полчаса, потом выходила с серьёзным лицом, прощалась и отправлялась развлекаться дальше. Смешно мне так ни разу и не стало. Если в комнату смеха заходили другие посетители, я садилась на пол и молча наблюдала за ними. Люди кривлялись, но смеялись не по-настоящему.
Однажды девчонки притащили меня на «тарелку». Я не знаю, как на самом деле назывался аттракцион. Он был похож на перевёрнутую тарелку, с высокими бортиками по круглому краю. Дети и взрослые вставали, садились, ложились поближе к центру, «тарелка» начинала вращаться, народ с визгом летел в стороны, ударяясь о бортики, хватаясь за соседей и пытаясь остаться на круге. Сама задача – остаться в центре, была так интересна, что я лезла на круг и каталась почти до потери сознания. Когда становилось совсем плохо, выползала на снег и, отдышавшись, направлялась в столовую, где всегда можно было попить вкусной минеральной воды.
Как-то вечером я отказалась идти в кино и от скуки взяла с соседней кровати книгу Конан Дойля о Шерлоке Холмсе. С этой минуты окружающее перестало существовать. Оказалось, что у девочки-соседки с собой было взято собрание сочинений Конан Дойля! Действительность ставила меня перед необходимостью ходить в столовую, только ради этого я соглашалась отложить очередной том. Свет по ночам нельзя было включать. Я читала в туалетной. Просыпавшиеся по нужде девчонки сгоняли меня со стульчака, сонно тёрли глаза, ругались. Я перебралась читать в гардеробную. В довольно просторной комнате, среди нескольких рядов вешалок и чемоданов, я и засыпала в обнимку с книжкой и была только благодарна, если меня не будили на завтрак.
Когда детей созывали на процедуры, мероприятия, экскурсии и прогулки, я, не выпуская книги из рук, вставала на широкий подоконник за бархатную вишнёвую штору. Заглядывавшая воспитательница, никого в комнатах не обнаружив, запирала помещение на ключ, после чего я шла в любимую гардеробную, где можно было включить свет, не привлекая постороннего внимания.
Поначалу воспитательница искала меня, но потом махнула рукой. Она больше не вынуждала меня скрываться, только один раз настояла на том, чтобы я, вместе со всеми, пошла в концертный зал на демонстрацию каких-то психологических опытов. Зал был забит до отказа. По сцене ходил мужчина и что-то говорил, кого-то вызывал к себе, принимал какие-то записки. Потом он спускался вниз, подходил к людям, брал их за запястья, находил какие-то мелкие предметы – часы, портмоне, ручки. Люди восхищённо ахали, много аплодировали. Я пыталась понять, к чему всё это, но потом сдалась, заскучала и еле дождалась конца.
Хозяйка собрания сочинений уехала домой первой. Её родители, красивые как боги, вошли к нам, подхватили сумки и чемоданы, пожелали всем счастливо оставаться и спустились к белому автомобилю. Каникулы закончились.
Вторая девочка неожиданно пригласила меня в гости, в Ленинград. Я обещала приехать в ближайшее воскресенье. С одной стороны, ехать не очень-то хотелось, с другой – было любопытно взглянуть, как живут «городские».
Я не ожидала, что ехать придётся очень долго – соседка жила на окраине, в спальном районе. Я долго плутала среди блочных домов, пока не нашла нужный адрес. Меня уже не ждали. Я бы и сама не пошла к незнакомым людям, но так замёрзла и так хотела в туалет, что решила визит не откладывать.
Небольшая трёхкомнатная квартирка поражала обилием хрусталя и конфет. На столах и тумбочках, в серванте и на телевизоре стояли конфетницы, вазочки и салатницы, наполненные дефицитными шоколадными конфетами. Мне объяснили, что старшая сестра, мама и бабушка девочки работают на конфетной фабрике.
Все присутствующие в квартире ходили за мной по пятам, молча следя за моими передвижениями. Я съела пару предложенных конфет и уехала, так и не поняв, на что потратила выходной.
Как гласит пословица: «Девушка – не травушка, без славушки не проживёт». Бабы во дворе любили почесать языки насчёт всех подростков. Что уж было говорить обо мне, живущей несколько месяцев без родительского надзора!
Тётя Рима, встретив меня на лестнице, загавкала почище собственной собаки: «Всё матери твоей расскажу! ****ища растёшь, подкидыш паршивый! Где она тебя подобрала, там и выкинуть должна была! И отец у тебя не родной, и мать тебя из жалости приняла! Брошенка ты, сучка безродная!»
Я еле дождалась маминого приезда и кинулась к ней с расспросами. Мама долго отмалчивалась, потом сказала: «Не хотела тебе говорить, да придётся. Римка больная на голову. Всех детей ненавидит. Двадцать лет назад аборты делать нельзя было. Родила она без мужа. Тут же, при бабах (а куда деваться в общем вагоне?) младенца в помойном ведре утопила. Утром её хахаль пришёл, ведро забрал. Никто на неё не донёс. А что – дело обычное, всякое в жизни бывает. С ребёнком-то куда подашься? Вот с тех пор и бесится: знает, что все помнят. Хоть ей никто никогда в укор не ставил. Если снова на тебя кричать будет, ты про младенца убиенного ей напомни – враз заткнётся. Знаю, что не по-людски это, да иначе от неё не отвяжешься».
Я избегала встреч с тётей Римой. Но как разбежаться в маленьком дворике дома на 30 квартир? Неизбежное случилось. Злыдня накинулась на меня с обвинениями в пьянстве и разврате. Крик стоял на весь подъезд. Я выслушала её и сказала тихо, но чётко: «Лучше водку пить и от мужиков не вылазить, чем собственного ребёнка в помойке утопить!» Рима побледнела: «Повтори, сучка, что сказала!» я ответила: «Что слышала!» Повторять этого очень не хотелось. Рима ушла. Через какое-то время она всем говорила, что я – самая хорошая девочка. Когда мы встречались, в глазах её полыхала лютая ненависть. Но ни разу более я не слышала от неё сплетен обо мне.
В квартире была ванная. Я думала, что это – большое корыто для стирки. А что – очень удобно, и вода течёт для полоскания горячая и холодная.
Посещение ненавистных мне с детства бань продолжалось. С той лишь разницей, что ездили мы мыться в Ленинград, в баню у Балтийского вокзала. В пару-тройку гатчинских бань стояли многочасовые очереди. Проще получалось съездить в Ленинград, помыться, да ещё и в магазинах что-нибудь прикупить.
Баня на Балтийском мне сразу понравилась: и гардероб, где гардеробщики не просто подавали пальто, а помогали его надеть, с достоинством принимая 2-3 копейки за услугу; и автоматы с одеколоном; и машинки для чистки обуви, и ковровые дорожки; и лифт, и буфеты на каждом этаже, и парикмахерская при входе. Если человек приходил помыться, не имея с собой ничего, здесь он мог купить веник, мыло, шампунь и мочалку и взять напрокат полотенце, простынь, тапочки, купальную шапочку для бассейна. В каждом отделении стояли фены для сушки волос и автоматы с газировкой, но кроме этого, тут же продавались лимонад и пиво в бутылках.
Мне только не нравилось, что в баню мы ездили обязательно вместе. Мама говорила, что сама я никогда не промою косы, толстые и длинные, надоевшие мне хуже горькой редьки. Да и мыться хотелось чаще, чем раз в неделю.
Открытием стал случай, когда я не вовремя заглянула в ванную в нашей квартире. Соседка, тётя Валя, была парализована. Супруг, дядя Ваня, мыл её, когда никого не было дома. Я этого не знала. Пришла из школы раньше и пошла в ванную, снять высохшие полотенца с верёвки. Открыла дверь и, вместо замоченного белья, увидела в пенной воде голову тёти Вали. Я задумалась над этим фактом, вспоминая прочитанное в книгах и увиденное в кинофильмах. Вывод поражал: в ванне можно мыться, и под душем можно мыться!!!
Я стала мыться каждый день. Мама ругалась, что я не промываю волосы, что они не просыхают, что заведутся вши. Я обрезала косы, шокировав родителей, сделала модную стрижку, купила краску для волос и бигуди.
У пятиэтажки собралась толпа. Бездомная кошка свалилась с крыши и лежала на асфальте, часто дыша, с перебитой спиной. Бабы охали, переживали. Дети плакали. Шёл мимо дядя Лёша, увидел, что случилось. Наклонился к кошке, взял её за задние лапы и с размаху шарахнул об стену дома. Бабы взвыли. Дядя Лёша потряс кошкой перед сборищем, рявкнул: «Жалко? Если жалко, почему она валяется здесь, и никто ей врача не вызывает? На, Васильна, бери кису – ты же так о ней плакала только что! Не хочешь? Почему? Павловна, возьми кошку-то, позаботься! И ты не хочешь? Так хули сами собрались и детей приволокли смотреть, как животное мучается? Так и будете стоять, ждать, пока сдохнет?» Дядя Лёша снова шарахнул кошку головой о дом. И ещё, и ещё раз, пока она не перестала подавать признаков жизни. Потом принёс лопату и закопал под деревом.
Матильда по жизни хотела быть непростой девицей, поэтому без зазрения совести врала ухажёрам про богатых родителей, учёбу в престижном вузе и отдых на заграничных курортах.
Знакомы были мы с детства, я находила забавными её фантазии, и никого не разочаровывала.
У Матильды были светло-русые волосы, а она захотела выкраситься в чёрный цвет. Мы купили басму в магазинчике на рынке, заперлись в ванной, когда соседей не было дома, и приступили к окрашиванию. Матильда всё доверила мне. Я развела порошок, намазала ей на волосы. Смотрю на подругу и еле сдерживаюсь от смеха: тушь на ресницах от воды поплыла, под глазами разводы, волосы в зелёных комьях, и нос – этакая гордость аристократа, кажется, стал ещё длиннее. Походила девушка на свихнувшегося марабу.
Я крепилась-крепилась, чтоб её не обидеть, но всё-таки расхохоталась. Матильда сначала спрашивала, что со мной, потом разозлилась и стала меня пинать и тормошить, требуя, чтобы я прекратила идиотский хохот и объяснила причину внезапного веселья. Чем больше она психовала, тем пуще меня разбирало.
Наконец, она поняла, что я смеюсь над ней, обиделась и смыла краску раньше положенного времени. И тут мне стало не до смеха. На меня укоризненно смотрела веснушчатая голубоглазая девушка с болотно-зелёными волосами. Теперь истерика началась у Матильды.
Чтобы хоть как-то её успокоить, я пообещала, что выкрашусь в фиолетовый цвет. Я побежала в магазин, купила фиолетовую краску и кое-как развозюхала её по своей гриве (у меня была сделана химическая завивка, а волосы осветлены). Результат превзошёл самые смелые ожидания и успокоил даже позеленевшую Матильду. Мы покатывались со смеху, выпихивая друг дружку из ванной, на люди.
Невероятным было то, что наши причёски имели неожиданный успех у кавалеров. Осмелев от внимания мальчиков и зависти девочек, мы пару недель производили фурор везде, где появлялись. Но потом отправились в парикмахерскую и привели себя в приличный вид, на радость родителям.
