1972
Мы с Сашкой шли из школы, беседуя о храбрых рыцарях, о прекрасных дамах, о рыцарских турнирах.
Когда мы не спорили и не дрались, Сашка был, как настоящий рыцарь: носил мой портфель и терпел любые выходки. Он говорил: «Ты – моя королева!» Вот так, ещё с детского сада.
Внезапно наше внимание привлекли детские голоса. У строящегося дома столпились ребята, заглядывавшие в окно залитого водой подвала. В дальнем углу, на ржавой балке, сидел трясущийся котёнок и еле слышно мяукал. Маленькая девочка в жёлтой кофточке ревела навзрыд. Котёнка было жалко, но в подвал лезть никто не хотел.
Сашка нервно хихикнул: «Тю-тю кисонька! Как свалится, так и потонет!» Я резко развернулась к нему. Сашка стоял и глупо улыбался. Я ударила его и забрала свой портфель. Мой друг опешил: «Ты что?! Что я сделал?» Я крикнула сквозь наворачивающиеся слёзы: «Ты НИЧЕГО не сделал! Понял? Если бы ты был настоящим мужчиной, ты бы достал котёнка!» «Как?! – завопил Сашка, - Ты соображаешь, что говоришь?» Я повернулась и убежала.
Дома я немного успокоилась. Быстро сделала уроки и рано легла спать, чтобы с утра, как только мама уйдёт на работу, поспешить к подвалу. Только бы котёнок продержался!
Стемнело, я почти уснула, и вдруг в стену вагона кто-то резко стукнул. Я вышла на крыльцо и еле узнала стоящего внизу мальчишку. Тусклая лампочка освещала мокрого и невероятно грязного Сашку. В руке он держал портфель. Я не могла понять: он что, всё ещё не был дома после школы? А Сашка просиял и сообщил: «Я достал котёнка!»
Я спустилась, пожала ему руку и сказала: «Ты – настоящий мужчина!» Сашка гордо поднял голову, пожелал мне спокойной ночи и скрылся в темноте.
А я долго не могла уснуть и всё представляла, как же он доставал котёнка. И жалела, что разозлилась и ушла со стройки – ведь вместе мы бы справились быстрее.
У меня тогда был кот Мурик. Я привезла его из деревни несколько лет назад. Мурик был очень сообразительным. К чужим людям ни за что не подходил. Домой прибегал каждый день. Это было очень важно из-за наших частых переездов. Потерявшиеся коты в вагонах были обычным делом. Поэтому Мурик радовал нас своей пунктуальностью.
Началась весна. Снег ещё не сошёл. Коты загуляли. Их вой день и ночь стоял за сараями. Наш Мурик влюбился. Его избранницей стала разноцветная бездомная Мурка. Влюблённая парочка не расставалась ни на миг.
Всё бы ничего, но ПМС готовился к отъезду. Уже убрали все лестницы и временные сарайчики. Уже тепловоз шустро формировал составы, цепляя и растаскивая вагоны. Если бы наш кот и захотел, он бы не нашёл своего дома.
Мы с мамой пошли на облаву. Отыскали кота, долго его подзывали, наконец, сманили колбасой и поймали. Поначалу оголодавший кот вёл себя спокойно, но, когда состав тронулся, Мурик понял, что случилось – ведь он столько раз переезжал! – и устроил в вагоне такой разгром, что его пришлось запереть в кладовке.
Через несколько часов мы его выпустили. Кот прошёлся по вагону и лёг перед дверью. В какой-то момент маме понадобилось вылить грязную воду. Мама распахнула дверь и вылила воду под откос. И тут же, прямо на ходу, Мурик выпрыгнул наружу! Я закричала, мама оттолкнула меня, чтобы я не выпала из вагона.
Через пару часов поезд прибыл на место новой стоянки. Я ждала кота, но он не пришёл. Я ещё надеялась, что он вернётся на прежнюю стоянку, к своей Мурке. Но Мурик не появился и на старой стоянке, когда через несколько месяцев ПМС приехал назад.
Мурку мы тоже больше не видели. Может, коты встретились и ушли от жестоких людей. Может, они не встретились.
Кошки были у меня всегда. Кошки были моим спасением.
Что бы ни происходило, я всегда спешила домой, где меня ждало мурлыкающее существо. Когда, отупев от холода, я отсчитывала километр за километром по шпалам от порога школы и знала, что в ледяном вагоне придётся растопить печь (а может, натаскать воды и угля), жалела я не себя, а Ваську, припорошенного снегом в покорном ожидании.
Затопив печь, я раскрывала заслонку, клала на опрокинутую табуретку ватник и, не снимая пальто и валенок, заваливалась сверху, обнимая кота и любуясь огнём. Иногда так и засыпала, но чаще дожидалась, когда можно раздеться и поесть.
С едой меня тоже выручали кошки. Одной из маминых фантазий была моя полнота. Мама, сама очень худая, закармливала меня постоянно. В выходные я обречённо съедала все, что наваливалось в алюминиевую миску (а это всегда было что-то густое и жирное, ложка стояла даже в супе). В будни мне оставлялась кастрюля некоего варева с приказом всё съесть. Как только мама уходила на работу, я выносила под вагон миски и кастрюлю и кричала: «Кис-кис-кис!» С десяток котов, а иногда вдруг и какая-нибудь местная собака (в ПМСе собак не любили, я за 15 лет видела там пару псов – одного при получении комнаты хозяева увезли в Ленинград и кинули без сожаления, другой доживал свой век у подъезда) устремлялись ко мне и спасали меня снова и снова.
Мама радовалась как дитя, в очередной раз обнаружив пустую кастрюлю. Просить у неё денег на что-то такое, что хотелось мне съесть, а стоило дорого, было бесполезно. Я привыкла экономить на школьных завтраках, или в обед брала в столовой вместо комплексного только второе (хлеб давался бесплатно и без счёта), зато потом покупала себе маленькую баночку паштета или плавленого сыра «Виола». Утиные, гусиные паштеты и сыр таяли во рту и исчезали так быстро, что я не успевала насладиться. Насмотрев в магазине новую баночку и прикинув, сколько времени понадобится на накопление необходимой суммы, я снова начинала откладывать мелочь. Чтобы котам было не обидно, я приносила им из школьной столовой котлеты.
Коты до сих пор сопровождают меня по жизни. Иногда я шучу: «Мама, ты не двойней разродилась? У меня кота-близнеца не было?» Не могу без котов. Зато папа их терпеть не может.
Первого своего кота, Ваську, я выпросила у соседей-алкоголиков, когда они обстригли ему усы, облили одеколоном и собирались поджечь.
Котёнок не обращал внимания на молоко, зато постоянно воровал со стола солёные огурцы.
Помню, папа пришёл домой как из фильма ужасов: весь в крови, изодранная рубаха не прикрывала располосованную грудь. Папа пытался куда-то занести Ваську, засунув его под пиджак, но кот вырвался и сбежал.
Во второй раз папа действовал умнее. Он положил Ваську в старый чемодан и выкинул под платформу. Васька вернулся на другой день, а потом снова пропал. Мама сказала, что отдала Ваську знакомым. Я ей поверила. Даже отправилась навестить бедолагу, но заблудилась.
Потом была кошка. Её так и звали – Кошка. Правда, мама звала её Китси, но это не важно, т. к. мама объяснила мне, что Кошка и Китси – одно и то же.
Детский сад не работал. Мы гуляли с Юркой и под товарным составом обнаружили трёх котят. Котята были маленькие, им не удавалось перелезть через рельсы. Мы забрались к ним и играли.
Потом раздался гудок, состав дёрнулся, тяжело лязгнул, мы выползли на откос и смотрели, как многотонное железо перемалывает белого котёнка. Поезд ушёл, мы закопали несчастного, поставили крест, помолились Кошачьему богу и унесли по домам пищащие комочки, невесть как оказавшиеся в наших руках. Наверное, мы прихватили их с собой, выбираясь из-под вагона.
Кошка росла умной и послушной, но совсем не боялась поездов. Через год она пропала. Кошка ждала котят, и я искала её, пока путевой обходчик не сообщил мне, что какую-то кошку задавил маневровый. Я обиделась на неё. Обходчик показал мне место. Я поставила крест над свежей могилкой на тупиковом пути товарной станции и ушла плакать.
Белку мне подарила знакомая девчонка. Вообще-то, Белка был кот и не белый, а чёрный. Он жаждал цирковой карьеры, прыгал по кроватям и полкам и забавлял гостей, пока его не украли.
Барсика отравили мальчишки. Они достали где-то отравы и дали всем ПМСовским котам. Мне не было дела до других котов, у меня умирал Барсик. Мама унесла его и зарыла в лесу, а я выла до тех пор, пока не узнала, что шикарного кота, жившего у армян напротив, пацаны повесили прямо на двери. Хорошенькая кудрявая Ирочка, которую утром повели в садик, кричала так, что пришлось вызывать скорую.
И я пошла к мальчишкам в сараи драться. Били меня не так чтобы очень – понимали, что виноваты.
Потом был Мурик, потом – Цыган, чёрный, весёлый и беззаботный, полностью оправдывающий свою кличку. Откуда-то взялся и приходил зачем-то много месяцев.
Потом был Клякса: чёрная шубка, белые перчатки и носочки, белая манишка и мордочка – с кляксой на нежном розовом носу. Он походил на известный портрет Бальзака, а я дразнила его Французом за то, что ел лягушек.
Рисовать мне мама запрещала. Я рисовала, где могла: сначала в садике (но там экономили карандаши и бумагу, а я их воровала при каждом удобном случае); затем – в пионерских лагерях и школах. Отличных оценок по рисованию, впрочем, у меня не бывало – на уроках я изображала не набитые опилками чучела несчастных сурков и ворон, а трудилась над иллюстрациями к прочитанным книгам. Учителя этого не ценили.
Как-то журнал «Мурзилка» объявил конкурс детских рисунков. Я обрадовалась. Пряча под вагоном от мамы альбом и карандаши, я выполнила потрясающий рисунок! Отослала его в редакцию и покупала все журналы, боясь пропустить самый важный номер – номер, в котором меня объявят победителем конкурса!
Наконец, имена победителей были опубликованы. Но тщетно я искала своё среди них! Рисунки участников, занявших призовые места, выглядели убого, а завершалось сообщение обращением к тем детям, которые прислали не свои рисунки, а хотели обмануть жюри, представив на суд рисунки своих родителей. Но компетентное жюри, конечно же, сразу раскусило обманщиков, и им теперь должно быть стыдно за то, что они пытались получить призы и подарки нечестным путём. Я приняла обвинение на свой счёт и, наревевшись до одури, никогда больше «Мурзилку» не покупала.
Но рисовать хотелось. И не только рисовать. В школе, на продлёнке, в шкафу всегда лежали пачки вырванных из тетрадей листов, которые в неограниченном количестве можно было брать для черновиков. Я набивала полный ранец листов и дома вырезала из них сказочных персонажей. Началось всё со страниц детских журналов «Одень куклу». Примитивные куклы и одёжки мне сразу же не понравились. Едва поняв принцип игры, я стала вырезать целые сказки: принцесс, королей, свиту, дворцы, убранство комнат, лошадей и собак, горшки с цветами, посуду и всякие мелочи. Поначалу я раскрашивала вырезанные силуэты, потом перестала. Белый сказочный мир был ещё более волшебным, нереальным, будил фантазию, давал волю воображению.
Мама не любила, когда я рисовала. Она разрешала мне рисовать лишь то, что было задано в школе. В её понимании любой художник был человеком никчёмным, не достойным уважения. Я не спорила. Мой чудесный мир помещался в простую коробку из-под обуви. Коробка пряталась под вагоном, на стыке каркаса. Даже если мама приезжала неожиданно, коробку можно было быстро задвинуть за чемоданы и потом вынести при случае.
Сколько таких коробок свалилось во время переездов и разлетелось по железнодорожным путям, и сосчитать невозможно! После каждого переезда я с надеждой лезла под вагон, нащупывая в тайнике игрушку, но надежда не оправдалась ни разу. Впрочем, я не особо расстраивалась. Новые прочитанные книги вызывали желание творить новые миры, что я и делала с неизменным удовольствием.
Со спичками играть было нельзя ни в коем случае. Но спички являлись подходящим материалом для творчества. В отсутствие мамы я высыпала коробки на пол и выкладывала из спичек картины. Потом залезала на кровать и смотрела, что поправить, где добавить. Налюбовавшись на недолговечный шедевр, складывала спички назад, в коробки, и убирала их на полку.
На уроках труда мы выжигали узоры на досочках. Запах жжёного дерева мне очень нравился, как и само занятие. По совету мальчишек я пыталась выжигать через линзу, но ничего хорошего из этого не выходило, и тогда мама купила выжигательный прибор. Однажды так получилось, что в доме не было ничего, к чему можно было бы приложить руки и выжигалку – разделочные доски, какие-то фанерки, деревянные ложки и даже пенал уже были сплошь покрыты узорами.
Мой взгляд остановился на швейной машине в деревянном футляре. Потёршийся лак на светло-жёлтой поверхности слегка оплавлялся, но получалось даже красивее, чем на необработанной доске или фанере. Через несколько часов по закруглённой крышке разгуливали слоны и жирафы, продирающиеся через джунгли, с пальм богатыми гроздьями свисали кокосы, бананы и ананасы, на лианах раскачивались обезьяны, в реки ныряли крокодилы. Неожиданно маме понравилась моя работа. Стоявшая раньше под кроватью «Подольская» машинка заняла видное место на «комоде».
В школе я оформляла стенгазету «Колючка» - рисовала карикатуры на двоечников и нарушителей дисциплины, писала заметки. Как-то в столовой дети устроили погром, швыряясь едой в стены. Не знаю, что им не понравилось, обед был вкусным. Я выпустила газету, в которой досталось всем, даже старосте Нинке и учительской подлизе Ирке.
На другой день в столовой ко мне подсела Ирка, схватила мою тарелку со вторым блюдом, вывалила содержимое в свой суп и заорала дурным голосом: «А Смагина мне в суп макароны накидала и хочет, чтобы я это ела! Она меня побьёт! Я боюсь!» Ирка зарыдала, Тамара Андреевна, наша вечная классная руководительница, подошла и сказала мне: «Вот как ты! Немедленно съешь всё это! Или я вызову в школу родителей!» Родителей в школу было никак нельзя. Девчонок, какими бы сволочами они ни были, я в жизни не била. Я ела месиво, Ирка мерзко улыбалась за спиной учительницы. Я съела полтарелки, прежде чем учительница сжалилась. Я пошла в туалет и засунула пальцы в рот, вызвав рвоту.
После уроков Тамара Андреевна вызвала меня в учительскую и стала отчитывать: «Тебе не стыдно? Зачем ты это сделала?» Я никогда не оправдывалась, потому что знала – бесполезно. Учительница сказала: «Завтра же принесёшь в школу два новых полотенца. Или придётся разговаривать у директора». Я вяло поинтересовалась: «Какие полотенца? Зачем они вам? Почему два?» Та разозлилась: «Хватит из себя святую невинность корчить! Мне Ира и Нина сказали, что они видели, как ты сорвала в туалете полотенца и засунула их в унитаз! Я от тебя такого не ожидала! Уходи!»
Я пожала плечами и ушла.
Дома рассказала маме про полотенца. Мама поинтересовалась: «Ты, правда, этого не делала?» Я, конечно, много чего могла сделать – если это касалось только меня, но топить в унитазе казённые полотенца?… Мама сказала: «Спокойно иди в школу. Если вызовут меня к директору, скажи – приду, когда смогу».
Ирка ходила в школу одна. Она не хотела, чтобы люди думали, что она из ПМСа. Все знали, что она из ПМСа, но она всё равно презирала соседей-вагонников. Её родители были из начальства.
Утром она подкараулила меня и пошла рядом, навязывая разговор: «Ну что, влетело тебе от матери?» – «За что?» – «За полотенца» – «Я их не трогала» – «Но ты ей сказала?» – «Сказала» – «Она дала тебе полотенца?» – «Нет» - «Тебя из школы выгонят!» – «Посмотрим».
На большой перемене меня вызвала классная руководительница и сказала: «Я прошу у тебя прощения. Сегодня утром полотенца принесли Нина и Ира. Они просили не доводить до сведения директора». Я повернулась и пошла вон. Учительница окликнула меня: «Я всегда считала тебя хорошей девочкой. Я не хотела верить, когда они вчера рассказали мне про полотенца». Я ответила: «Но Вы поверили. Меня Вы даже не спросили».
Стенгазету я больше не выпускала.
Среди мальчишек возникла мода на солдатиков. В игрушечных магазинах продавались оловянные и пластмассовые солдатики: синие моряки, зелёные пехотинцы, красная конница.
Мои отношения с мальчишками были неровными – то они звали меня с собой везде и всюду, то упорно игнорировали, исчезая куда-то. Я в одиночестве гоняла на велосипеде и придумывала, как отомстить неверным друзьям.
Я купила самый дешёвый набор солдатиков-конармейцев, в субботу вечером заявилась в вагон-клуб, и наврала мальчишкам, что прочла в журнале про интересную игру с солдатиками и играю в неё каждый день на строительном складе за сортировочной станцией.
Утром на склад пришёл Юрка. Из веток, камней и песка я построила небольшой город, в котором намечались военные действия. Юрка достал набор пограничников, провёл границу, расставил столбы и сказал: «Мои пограничники никого не боятся. Нашу границу никто не нарушит!» Я засмеялась: «Моя конница скачет так быстро, что твои пограничники опомниться не успеют, как попадут в плен!» Зажав в руках кавалерию, я разгромила заставу и объявила, что теперь пограничники принадлежат мне. Юрка отдал солдатиков, но разрушил песочный город.
Несколько дней мальчики приходили на склад, и неизменно их солдатики оказывались побеждёнными и захваченными в плен и с той поры сражались на моей стороне.
В установленных мною правилах значилось, что играть может один род войск против другого. Кто будет нападать, решал розыгрыш. Каждый игрок строил укрепления, рыл каналы, наводил мосты. Воевали мы больше на словах, сообщая об атаках и контрударах, передвигая солдатиков по местности. Я выигрывал почти всегда.
Пока Серёгины пушки обстреливали город, выскочившая из леса конница в капусту рубила артиллеристов.
Гешкиных морячков артиллерия сравняла с землёй в одну секунду.
У Витькиных самолётов кончился бензин, пока они гонялись за конницей.
Самолёты разбомбили Сашкины корабли.
Против набора всадников выставлялись пять наборов моряков с пулемётами.
Парашютистов брала в плен целая армия пограничников.
Однажды на битву никто не пришёл. Мешок разноцветных солдатиков валялся среди недостроенных укреплений.
Можно подумать, что мне очень нужны эти солдатики!.. Мальчишки разозлились, а драка в мои планы не входила. Вот если бы вернуть бойцов хозяевам!..
В день получки народ гулял. Мальчишки играли в карты за гудящим клубом. Я бродила вокруг, потихоньку приближаясь к ним. В этот день каждый получал от родителей мелочь или гостинцы, поэтому настроение у всех было хорошее. Обычно игра шла на желания, сейчас рядом с картами лежала горсть мелочи. Я показала несколько монеток и села напротив Юрки. Юрка сдал карты. Я быстро проиграла мелочь и стала ныть: «Юр, ну Юр, давай ещё сыграем! Только у меня нет больше денег! Давай в долг!» Юрка усмехнулся и предложил то, что требовалось: «Давай на моих пограничников!»
Через четверть часа все солдатики вернулись назад. В компании царило благодушие. Друзья улыбались и посмеивались надо мной. Я вздыхала и морщилась, готовая разреветься от счастья. Мальчишки, уверенные, что я переживаю поражение, угощали меня папиросами и лимонадом. Мир был восстановлен.
В новой семье, приехавшей в ПМС, был мальчишка моего возраста – Славик. Хулиганистый пацан с шалым взглядом и претензиями на оригинальность, невзлюбил меня сразу же и постоянно доказывал, что мне не место в «мужской компании».
Славик был единственным, кто не увлёкся игрой в солдатиков, предпочитая всем развлечениям карты. Теперь он понимающе улыбался, глядя на весёлую мировую, а когда я засобиралась домой, подмигнул и сказал почти ласково: «Жаль, что ты – не парень…»
Лето выдалось жарким. К озеру мы ходили через парк, толпой, чтобы – в случае чего – отбиться от местных.
В тот день пошли к мосткам, где разрезвившиеся девчонки не желали уступить нам место. Парни разделись догола и направились к девчонкам, выкрикивая непристойности и сопровождая их ещё более непристойными жестами. Девок как ветром сдуло.
Мы ныряли, играли в пятнашки. Я запыхалась и вылезла на берег. Вдруг ко мне осторожненько подошла женщина, наклонилась и шепнула: «Почему ты с мальчиками купаешься без лифчика? У тебя же грудь растёт – тебе нужен купальник!»
Я с недоумением посмотрела на то, что она обозвала грудью. Вон, у Кабана, который был старше меня на три года, действительно, грудь! Почему он без лифчика купается? Я оделась и ушла домой, по дороге решив, что, наверное, лифчики нужны, чтобы на пляже отличить мальчика от девочки.
Я обратилась с просьбой к маме, и она купила мне закрытый купальник. Я очень стеснялась, когда надела его в первый раз. Но мальчишки попросту не обратили внимания на мою обнову. За годы нашей дружбы они привыкли, что я вроде и не девочка. Сызмальства нас мамы водили в общую баню, где мальчикам разрешали мыться в женском отделении лет до восьми. Мы носились под душем, бегали в парилку, сидели в корытах и поливались водой. Потом мальчиков стали отпускать в мужские отделения, поручив какому-нибудь дядьке (отцы были далеко не у всех). Потом девочки и мальчики как-то резко разделились, но я осталась в компании последних.
На День железнодорожника мама отвезла меня развлекаться на… детскую железную дорогу! Я разозлилась, когда увидела, куда меня притащили: пусть маленький, но вокзал; пусть маленькие, но вагоны; пусть узкие, но рельсы.
Я обречённо смотрела на дачные домики, проплывающие за окном и тихо ненавидела нарядненький поезд и детей в форме, играющих в железнодорожников.
В пионерских лагерях лучше было не говорить, откуда мы. Тогда с нами ещё водились.
В этом лагере со мной подружился Юрка. Он приглашал меня на танцах, удирал со мной за территорию, часами сидел рядышком в библиотеке, а в конце лета мы обменялись адресами для переписки.
Ни на одно моё письмо он не ответил.
На следующее лето, в другом лагере, в тихий час первого же дня, девочки подняли на нитке записку от мальчиков: «Напишите, кого как зовут, и мы напишем, кто с кем хочет дружить». Девочки составили список и отправили мальчишкам.
Я читала книгу, когда меня обступили девчонки: «Ты, вообще, кто такая? Почему Шурка и Юрка написали, что хотят дружить с тобой?» Я удивилась: «Какой Шурка? Какой Юрка?»
После тихого часа ко мне подошёл Юрка. Мы так изменились за год, что с трудом узнали друг друга. Юрка сказал: «Я все твои письма получил. Спасибо. Мне мама запретила тебе писать. Но в лагере мамы нет. Я хочу с тобой дружить». Мне стало очень обидно, но я не подала вида: «А я про тебя уже забыла!» Юрка не отставал: «Не уходи! Давай поговорим!» И тут к нам, руки в брюки, вразвалочку подгрёб высокий подросток: «Хорэ с ним возиться! Я – Шурик! Давай дружить! После отбоя за яблоками полезем?»
Компания подобралась весёлая. Мы прятались от воспитателей, когда отряды собирали на купание, а спустя минуту убегали купаться туда, где река шире, и где собиралась знакомая местная пацанва. По ночам лазали за яблоками, добычу делили поровну, угощая весь отряд.
Юрка всю смену просил у меня прощения, но я, и правда, о нём забыла.
В конце лета нас снова перевезли. Наверное, я взрослела. Узнать об этом было не у кого. Часто болел живот, кружилась голова. Но, когда мальчишки звали с собой – я шла, не важно, предстояло ли тырить яблоки, играть или драться.
Теперь меня позвали купаться. Я чувствовала себя отвратительно. Но пошла. У самой реки было решено, что плывём наперегонки – туда и обратно.
На ходу раздеваясь, мы посыпались в воду. Мне становилось всё хуже и хуже. Когда выбрались на противоположный берег, про перегонки забыли, так как за высоким кустом обнаружилась вышка для ныряния. Все полезли на вышку. У меня гудело в голове, дыхание сбивалось. Я подумала, что надо вернуться домой и шагнула в воду.
Помню, как плыла, как линия воды раз, и другой, прыгнула вверх-вниз (как в кино, когда показывают, как камера то уходит под воду, то поднимается на поверхность). Потом кто-то выключил свет в моей голове. Ни страха, на боли, ничего – просто выключили свет.
Очнулась я на траве. Вокруг волновалась толпа. Какой-то мужик поднялся с колен и выдохнул: «Вот! Ожила!» Мальчишки плакали. Я встала, сказала: «Мамке не говорите…» и побрела домой.
Через несколько лет мама ругала Сашку (в вагонах почему-то было много мальчиков по имени Саша), рассказывая мне очень нехороший случай о нём. Я сказала: «Ничего не смей говорить. Если бы не он, я бы сейчас с тобой не разговаривала». Я рассказала, как утонула, а этот парень как раз был на вышке. Он сначала смеялся, глядя, как странно я плыву, но, когда я окончательно скрылась под водой, понял, что меня надо спасать. Он закричал, и все парни поплыли к тому месту, где я утопла. Сашка нашёл меня и вытащил на берег. Хорошо, что рядом были взрослые. Мама спросила: «Почему мне никто не рассказал?» – «Ты бы меня наказала…»
Позже я не раз задумывалась над телепередачами, в которых люди, возвращённые к жизни, рассказывали о каких-то тоннелях, трубах и лестницах в небо, описывали ангелов и умерших родственников, встречавших их на небесах, восхищались неземным светом и покоем… Я пришла к выводу, что мозг выдаёт ту информацию, которой владеет. Ну, как в снах – нам много чего снится, но даже Пушкин не смог понять таблицы Менделеева, а ведь народная молва утверждает, что первому она приснилась именно Александру Сергеевичу. Если я в те годы слыхом не слыхивала о таких чудесах, как полёт души в сияющем тоннеле, то мне ничего и не привиделось. Просто выключили свет.
Мне купили проигрыватель «Юность», встроенный в зелёный чемоданчик. Небольшой и очень удобный: его можно было ставить, где угодно, легко переносить и хранить в любом месте и в любом положении. Первые пластинки я приобрела в уценённых товарах: Хиль, Райкин, Чистяков, Русланова, по 5 копеек за штуку. Выучила все песни и пела их синхронно с пластинкой (а теперь подобное развлечение обозвали «караоке»): «Железный шлем, деревянный костыль, Король с войны возвращался домой, Солдаты пели, глотая пыль, И пел с ними вместе король хромой: «Терьям-терьярем-там-терьям, терьям-терьярем-там-терьям, терьям-терьярем-там-терьям, терьям-терьям, трям-трям!» - это был Хиль. Пародист Виктор Чистяков мне тоже нравился, я и сейчас наизусть его «Красную Шапочку» помню.
На концерте Эдуарда Хиля в 2004 году я, стоя у дверей, чтоб никому не мешать, пропела все его песни, вспоминая «своё караоке». Когда певец, пообщавшись с публикой, выходил на улицу, подошла и сказала: «Спасибо Вам большое! Слышать Вас – такая радость!» Он посмотрел устало: «Что, ещё одна, чья молодость прошла под мои песни?» Я попятилась: «Детство. Извините».
Свободное копирование
