Вот проблема жизни и выживания родителей моих и жены не решалась так просто. Обе эти пары пожилых людей жили в одиночестве в посёлке Малаховка в 2,5- 3,0 км. от нашего жилья. Как и положено в традиционной еврейской семье, жили заботой друг о друге, с главенством жены и замкнутостью на решение простых бытовых дел, но долгие годы такого общения усугубляли наступавшее одиночество. Отец жены - Григорий Абрамович, маленький еврей, портной, боготворивший жену - крупную красивую женщину - Мэру Менделевну, из-за болезней ведущую сидячий образ жизни. Благодушный характер, хорошая спортивная подготовка в молодые годы сделала Гришу её опорой. Он имел дом и сад в городе Орша, любил садоводство, гимнастику, музыку, но нашествие немцев уничтожило эту жизнь. В период войны работал в военно-музыкальной школе, она же дала ему комнату в Малаховке, а его работа в школе продолжалась до глубокой старости. Умерла жена, ровно через 2 года умер и он в возрасте 86лет. Отрадой его (от кухни, быта) был сад, разбитый им на пустыре двора, заботливо ухоженный. К нему приходили садоводы, любоваться породистыми яблонями, цветами. Был и огород. Он ничего не продавал, сам употреблял мало, раздавал и радовался плодам.
Незыблемость и высокая духовность еврейской семьи были и в жизни моих родителей. Отец - Ефим Юдович, а для дома - Хаим, был рабочим — закройщиком обуви. Работал тяжело, ездил, теряя 2 часа на дорогу: в электропоезде, метро, автобусе до фабрики "Разноспорт" за Белорусским вокзалом Москвы. Но мы не голодали, получили образование. Мать - Любовь Григорьевна (Куна-Либа) управлялась со всем бытом большой семьи и решала её проблемы, используя свой незаурядный ум, и, главное, доброжелательность.
Был небольшой участок земли, я посадил яблоневый сад, кусты смородины, крыжовника, Владимирскую вишню, был и огород - свои овощи и зелень. Набивали каменный погреб снегом, там стояли - бочка капусты, огурцы. Готовили на зиму - картошку - было подполье, лук. Жили, война приучила жить скромно.
Отец был человеком не жёстким, с высокой степенью врождённой порядочности и деликатности. Сердце у него побаливало давно, а поездки на работу были и для молодого тяжелы. В результате - обширный инфаркт.
Лежал он дома без движения, а местные врачи-кардиологи - опытная Розенкович и корифей нашей больницы Лёва Гинзбург не разрешали даже трогать его, пессимист Лёва считал, что это - смерть. Я не мог с этим примириться, узнал у дяди Савелия адрес академика Б.Б. Когана - первого кардиолога страны, лечившего в "кремлёвке", да и Сталина тоже, позднее арестованного как "врач-вредитель" и спасшегося только из-за смерти Сталина. Савелий, видимо, поставил Когану доски для дачи. Поехал я на Кутузовский проспект, где жил Коган. После всех издевательств и мытарств, он уединился, отошёл от работы, никого не принимал без исключений. Я всё же прорвался к нему, врал его домашним, что он меня ждёт и встреча назначена, думал, что выгонят...
Сказал ему правду: умирает простой рабочий, мой отец. Он спросил кардиограмму, и это всё решило! Он сказал, что этот инфаркт - очень редкий случай, что он его описывал в своих трудах давно. И... он поехал. Вышли, а машины нет, я поймал такси до Малаховки, он удивился моему нахальству. Видимо, звонили из дома в больницу, к его приезду и Розенкович и Гинзбург и местное начальство были у нас дома. Выругал он врачей, поставил диагноз, отменил все назначения, велел вести "активную жизнь", посадил отца, спросил, выпивает ли он с сыном по субботам и рекомендовал эту традицию продолжить (понемногу). Отец выздоровел и жил нормально ещё 9 лет, а умер от закупорки сосуда мозга тромбом.
В это время мама была в больнице, он жил один дома, тосковал. Не был приспособлен к быту, но дом не покидал. Прожил лишь 70 лет, хотя наследственность у него была неплохая. Курил, но умеренно, не был нытиком, любил жизнь и радовался ей, не предъявляя претензий.
Был у него артрит, мучили боли суставов ног, а болезнь жены со страшным диагнозом угнетала - он не мог без неё, они расставались лишь в начале военного лихолетья. К концу недели отец обычно приобретал четвертинку водки и ждал детей, родню. Было несуетливое застолье, а песня: "Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново..." — пелась всеми.
Мама - сильная и красивая женщина, добронравная и мудрая, не была болезненной, находила выходы из всех тяжёлых ситуаций быта для семьи и родни. Её любили за способность к сопереживанию, за участие, толковые советы. Но был рак груди, радикальная операция, муки радиационной и химиотерапии. Прошли годы, и — новая опухоль на прямой кишке. Вначале оперировал академик Борис Васильевич Петровский. Очевидно, были задействованы связи бывшего друга моего брата Гены - известного в Москве техника-стоматолога. Академику тогда было 60 лет (а перед отъездом из России, я знал, что он отмечал своё 90-летие, был 1998год). Он щадил маму, не хотел "делать анус" — физически и морально тяжёлый вариант вывода кишки, в результате операции образовалась большая грыжа, проблема осталась. Он написал на своём бланке отчаянную записку врачам-проктологам, каялся, просил помочь. А проктология больницы №67 была небольшим отделением, и попасть туда было очень трудно, даже за очень большие деньги. Здесь вытягивали "с того света" тяжёлых больных, большей частью онкологических. К этому времени умер уже заведующий этим отделением, профессор Рыжих, но работала группа евреев-хирургов высокой квалификации: Самуил Наумович Файн, Инояттов, Березницкий Семён Абрамович и другие. Маму с запиской академика положили сразу. Я навещал её и слышал отборный мат и крики хирургов из операционной — тяжёлая операция. Маму также прооперировали, убрали грыжу, но результата не добились, наступила угроза смерти из-за непроходимости, а в третий раз категорически запрещал операцию консилиум врачей, прежде всего - кардиолог.
Помню, как она, молча, ходила по больничному коридору, сжав руки. Выхода не было. Вечером подъехал мой брат Гена, хирург-стоматолог с кейсом коньяка, а дежурил в ординаторской хирург Лемик Кунанович Назаров. И у него, и у Гены были стрессы, связанные с разводами в семьях, посидели, а наутро, в нарушение запрета консилиума, Назаров оперировал маму в третий раз, с анусом, но она выжила, и жила потом ещё 17 лет! Мучилась, конечно, физически и морально. Жила одна в доме, пробовала пожить в Москве у брата, но не смогла, отчаялась и вернулась в Малаховку. Стояла у калитки, смотрела в даль улицы - не идёт ли кто из детей. Когда я не был в командировке, приходил к ней в выходные. Летом - прямо через лесок. Зимой ходил на лыжах в Лукьяновский лес. В то время, помню, из леса выходила лосиха с лосёнком, переходила шоссе, я часто заставал эту семью в лесу Малаховки... После прогулки сворачивал к маме и не спеша отдыхал у неё. Ходили со мной на лыжах, но не на дальние прогулки внуки - Катя и Дима. Закалялись на свежем морозном воздухе, а было трудно - не жаловались.
Что же касается судьбы уникального отделения проктологии 67-ой больницы на Хорошевском шоссе, то рядом с ним был возведен 10-этажный корпус проктологии, где разместились операционные и просторные палаты для больных, обставленные первоклассной мебелью финской фирмы "Asko", использовалось современное оборудование и инструменты для операций. Всю эту роскошь, ещё до стройки, закупил и привёз из Европы доктор Рыжих. Он был в своё время привлечён в качестве проктолога для обследования королевы Англии, а при обследовании он избавил её от операции на прямой кишке, срезав полип петлей. Гонорар был королевский! Умный еврей не стал олигархом, а истратил большую часть денег на оборудование и мебель по дороге в Россию. Но... спустя время, врачи этого отделения были наказаны за неофициальные большие гонорары и, несмотря на свою высокую квалификацию, уволены. Гене звонил Назаров, он искал работу...
Мама умерла в 1985году, лёжа в коридоре Красковской больницы, ночью. Родных рядом не было. Я пришёл к ней утром из соседнего хирургического корпуса, где лежал с приступом воспаления жёлчного пузыря. Соседки по коридору сказали, что я опоздал. Патологоанатом написал в заключении: "крупноочаговый кардиосклероз, сердечно-сосудистая недостаточность". Маме был 81 год. Похоронили рядом с отцом. Последние годы как мамы, так и отца были отмечены отчаянным одиночеством. Если говорить строго, не было в жизни мамы избытка душевного общения с детьми, не было и конфликтов с ними - она была мудра, но... этого мало. Периодические праздники, чествования, юбилеи на высоком уровне, как и визиты - это не каждодневная прозаическая жизнь в окаянные годы старости. Теряется смысл существования. Ницше писал: "Тот, у кого есть зачем жить, может вынести почти любое как..." Моя жизнь наполнялась, в основном, работой, суетой командировочных поездок, неяркими событиями лет Брежневского дремотного существования.
В коридорах учебного корпуса МЭИ читал машинописные - до публикации - копии ранних стихов Евгения Евтушенко, наступала "оттепель" 60-х годов, как откровение звучали стихи Наума Мойсеевича Коржавина (1956г.) и не забывались:
В наши трудные времена
Человеку нужна жена,
Нерушимый уютный дом,
Чтоб от грязи укрыться в нём.
Прочный труд и зелёный сад,
И детей доверчивый взгляд,
Вера робкая в их пути,
И душа, чтоб в неё уйти.
В наши подлые времена
Человеку совесть нужна,
Мысли те, что в делах ни к чему,
Друг, чтоб их доверять ему.
Чтоб в неделю хоть час один
Быть свободным и молодым.
Солнце, воздух, вода, еда -
Всё, что нужно всем и всегда.
И тогда уже может он
Дожидаться иных времён.
Добавлял Борис Абрамович Слуцкий:
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют...
Я всё это слышал с детства.
Скоро совсем постарею,
Но всё никуда не деться
От крика: "Евреи, евреи!"
Свободное копирование
