Занимаясь деятельно перепискою с крестьянскими начальниками о введении земства и в свободное время городскими делами, я дожил в Иркутске до 1900 г. и в марте месяце, ввиду отъезда нашего правителя канцелярии Булатова, который отсутствовал более пяти месяцев вследствие болезни жены, я был назначен временно управляющим канцелярией. Притом и генерал-губернатор сначала серьезно заболел ревматизмом, а затем и вовсе уволен был от занимаемой должности и назначен членом Государственного Совета.
Предстоящее увольнение его было для нас отнюдь не неожиданно, и мы все подумывали о том, чтобы найти себе другое назначение. Еще в 1899 г. я писал особую бумагу министру внутренних дел, в которой подробно доказывал, что должность генерал-губернатора в Иркутске подлежит упразднению. Главным мотивом являлась постройка железной дороги, чрезвычайно приблизившая Иркутск к центру, ибо раньше почта ходила туда ровно месяц, а теперь 8 дней. Таким образом, Иркутск стал не менее приближен к Петербургу, нежели в восьмидесятых годах Томск, когда было упразднено генерал-губернаторство Западной Сибири. Это до такой степени было очевидно, что мы нисколько не сомневались, что не только генерал-губернатор, но и все мы, в ближайшем будущем освободимся, и в частности, я решил этот момент избрать моментом для прекращения своей службы...
Так мы думали, а не так случилось. Назначенный министром внутренних дел Сипягин нашел, что квартира министра неудобна и что гораздо лучшую квартиру, особенно если ее переделать, занимает товарищ министра, заведующий жандармами Пантелеев. Пантелеев был человек со странной карьерой: попал на это место из директоров училища правоведения, а в директора училища правоведения попал из командиров Семеновского полка. Не знаю, чем он пленил И.Л. Горемыкина, пригласившего его на пост товарища министра, но твердо уверен, что ни с какой точки зрения он не только не был способен к этому посту, но и вообще ни к какой должности с распорядительной властью. Сипягин, оценивши достоинство квартиры Пантелеева и испросивши на ее поправку около 400 000 и 600 000 на покупку дома на Захарьевской улице, куда должно было быть эвакуировано все жандармское ведомство, признал, что Пантелееву неудобно перемещаться в другую квартиру в том же городе и нашел возможным предложить ему пост иркутского генерал-губернатора. Таким образом мы и увиделись с генералом А.И. Пантелеевым, никогда не рассчитывавшим раньше попасть в иркутские генерал-губернаторы и имевшего до той поры о Сибири самое невероятное представление.
Памятно мне расставание с Горемыкиным, который уезжал полубольной и в несколько размягченном состоянии. Помню, как мы снимали две группы, одну -- директоров театра, а другую -- большую группу -- всех служащих при нем чиновников. Обе эти группы у меня имеются. Помню, как мы с Талей явились к нему проститься. Он принял нас в своем кабинете. После короткого свидания и обычных прощальных приветствий и пожеланий ему скорейшего выздоровления, Таля встала с кресла, на котором сидела, а Горемыкин вдруг опустился со своего на колени и поцеловал край Талиного платья! Мы так были поражены происходившим, что не успели предупредить этой сцены. Горемыкин же, со слезами на глазах и с трудом с моей помощью поднимаясь с полу, объяснил нам свой поступок: "Вы не можете себе представить, Наталья Антиповна, как дорожу я всем, что сделал здесь Александр Александрович. Я знаю, конечно, что не мне следует благодарить его за все сделанное и прошу Вас поблагодарить его от меня и от всей страны за всю его работу. Вас же я особенно благодарю за то, что благодаря Вам он приехал в наш край". Не помню уж, как после этого мы ушли из генерал-губернаторского дома...
Горемыкин, как иркутский генерал-губернатор, пробыл на своем месте одиннадцать лет. Я думаю, со времени Муравьева-Амурского никто из предместников его не пробыл на своем посту так долго. Но не это составляет отличительную черту его управления. При нем построена великая Сибирская железная дорога, коренным образом изменившая условия существования края. При нем введена судебная реформа, хотя давшая суд и без присяжных заседателей, но радикально изменившая судебное устройство Сибири. При нем введено в Сибири новое поземельное устройство крестьян и при нем же изменено и управление крестьянами, причем не земскими, а крестьянскими начальниками. А отличие тут было не в одном только слове, и крестьянские начальники, по крайней мере большинство из них, значительно отличались от земских. Наконец, он же предполагал ввести в Сибири земское самоуправление, и не его вина, если эта реформа не осуществилась.
Я не хочу сказать, что Горемыкин был инициатором всех этих преобразований, но несомненно он употребил немало труда, чтобы они принесли как можно больше пользы. Я говорю лишь о главных преобразованиях, если же вспомнить все мелочные изменения в составе управления при нем и вспомнить тот образ жизни, который он вел, то невольно придется признать его одним из лучших генерал-губернаторов.
В нем было два недостатка: он был груб и он не любил Сибири, т.е. не считал ее не только отдельной самостоятельной провинцией, но даже и областью, требующей особого управления. В числе его ближайших сотрудников было очень мало лиц, желавших искренно и умело работать на пользу населения, и хотя второстепенные деятели были подобраны удачно, все-таки они не вполне делали свое дело так, как этого хотел Горемыкин. Сибирское же общество всякое лыко ставило в строку. Поэтому Горемыкин особенно дорожил таким сотрудником, как я, который и с обществом сибирским жил вполне в мире, и этим может объясняться особенно теплое его расположение ко мне и повышенный тон его прощания со мною.
Александр Ильич Пантелеев был странный генерал, носивший постоянно мундир Семеновского полка, но иногда надевавший жандармский мундир. Он приехал вместе с военным чиновником особых поручений, полковником кн. Волконским. Этот князь Волконский мне известен был еще по Варшаве. Он служил тогда в Гродненском полку молодым корнетом и был известен своим богатством, кутежами и своей болезненной страстью к полицейским поручениям.
Прежде чем встретиться лично с Пантелеевым, я три месяца управлял канцелярией в то время, как он уж был назначен. Все бумаги, которые я ему посылал в Петербург, он подписывал, но ни разу не написал мне, в каком смысле он желает управлять краем, так что я решил управлять краем, как Бог мне на душу положит. За это время, впрочем, не возникало серьезных вопросов, требующих немедленного решения. Самые трудные дела, которые меня касались, были распределения политических ссыльных, но, конечно, их я распределял на возможно более льготных условиях. Как только Пантелеев приехал, так обнаружилась его полная неосведомленность и относительно населения и даже относительно географии края. При мне докладывалось ему дело о перенесении административного центра в Туруханск. Он очень удивился и спросил: "А где же это Туруханский край?" Пришлось объяснять, что Туруханский край есть северная часть Енисейской губернии, равная по пространству Франции, от чего он еще больше изумился.
В другой раз, когда изумляться пришлось уже нам, генерал-губернатор сам рассказал, что утром к нему приходила какая-то дама, сестра или мать одного из ссыльных в Колымском уезде и рассказала ему про Колымский уезд таких ужасов, что у него "стали волосы на голове". Между прочим, от этой дамы он узнал о страшной отдаленности и о брошенности Средне-Колымска, причем в городе оказывается в наличности всего восемь или девять домов (!). "И кто ссылает туда политических ссыльных?" -- заключил патетическим восклицанием свою речь генерал-губернатор. Я был очень изумлен его неожиданной речью и отвечал, что ссыльные сосланы в Средне-Колымск косвенно по определению присутствия, находившегося под его председательством. Это те, относительно которых это присутствие постановило сослать их в "отдаленнейшие места Восточной Сибири", и что во всяком случае зависит от него перевести их в другое место.
Далее, он передал лично мне два письма о назначении крестьянских начальников, предварительно осведомившись, есть ли вакансии. В одном из писем гр. Адлерберг (финляндский) писал ему, что он помнит, вероятно, грехи его молодости и как результат этих грехов представляет ему незаконного сына, которого просит назначить в крестьянские начальники. Этот сын его нигде не кончил курса и постоянно доставляет этим хлопоты, так вот его-то гр. Адлерберг и просит назначить крестьянским начальником. Другой кандидат был не более благонадежен. Я, прочитав эти письма, сообщил генерал-губернатору, что оба его кандидата не подходят, что видно из самого их образовательного ценза, и вообще ему при этом указал, что в назначении крестьянских начальников его предместником соблюдалась особая осторожность.
На это генерал отвечал: "Да ведь Вы находите, что они формально не подходят. Значит, так и напишите", причем не сказал мне, что бы следовало делать, если бы они формально подходили.
Впрочем, так как приехал наш правитель канцелярии Булатов из отпуска, то я, сдав ему должность, вместе с тем сообщил генерал-губернатору, что его предместник разрешил мне четырехмесячный отпуск, из которого я уже не возвращусь.
"Какая же причина? Вы переходите на другую службу?"
-- Нет, -- сказал я, -- я не перехожу никуда, а по окончании четырехмесячного отпуска подам в отставку.
"Но ведь у Вас нет никаких средств. Я не могу Вам обещать быстрого повышения, но все-таки Вы на хорошем счету. Не лучше ли Вам возвратиться из отпуска?"
Я ответил, что хочу заниматься литературной деятельностью и что план оставления службы мною уже давно решен.
"Жаль, очень жаль! -- сказал Пантелеев. -- Позвольте мне быть с Вами откровенным. Вы знаете, что до назначения генерал-губернатором я занимал должность заведующего полицией в Империи и поэтому мне хорошо известно, что в департаменте полиции у Вас есть отметка, которая Вам в пользу не послужит. Пока Вы служите, это -- ничего, но как только Вы выйдете в отставку, то уж Вам нужно держать ухо востро".
Я поблагодарил его за доверенность и сообщил ему, что это мне до некоторой степени известно.
"Во всяком случае, я Вас попрошу до отъезда в Петербург проводить меня по губерниям".
Итак, делать нечего, пришлось Пантелеева провожать по губерниям, причем я имел случай не раз убедиться в том, до чего он края не знает. Так например, в Минусинском уезде, заехав в какую-то школу, он вдруг сказал: "Э, да здесь много якутов!" -- на что я отвечал, что ни одного якута наверное ближе 3000 верст нету. "А что же это за физиономии?" -- тихо спросил он меня. Я ему сказал, что физиономии, должно быть, татарские.
Дорогой мы ехали в скором поезде с Коваленским, прокурором судебной палаты, и князем Долгоруким, бывшим воспитанником Петербургского университета. Это был тот самый Долгорукий, который дал пощечину министру иностранных дел гр. Муравьеву. Человек он был полупомешанный, и когда мы остались в вагоне, где сидели Коваленский и я, то Коваленский в разговоре выяснил, что я конституционалист, на что Долгорукий заметил, что он с своей стороны вполне признает народную волю, но конституции не признает. После чего мы перешли в вагон-ресторан, где встретили генерал-губернатора, и тут Долгорукий, отрекомендовавшись ему, сейчас же завел с ним разговор. Разговор этот однако свидетельствовал о примитивном понимании генерал-губернатором своих гражданских обязанностей.
Свободное копирование
