По возвращении из этой командировки я в сущности был свободен уехать. Останавливала меня лишь болезнь моей тещи Екатерины Олимпановны. Эта болезнь была тяжелая, предсмертная и тем тяжела, что не давала возможности ожидать другого исхода, кроме смертельного. Но болезнь затягивалась без малейшей надежды на улучшение. Это была чахотка в последней стадии. Больная еле дышала и, видимо, мучилась, а мы, т.е. я, жена, сестры жены и старик-муж больной бестолково околачивались, бесполезно суетились, не имея возможности облегчить ей страдания.
Мы переехали со своей квартиры в меблированные комнаты и распродали свою обстановку.
Наконец, когда бедная Екатерина Олимпановна скончалась, мы с женой и сыном и сестра Катя отправились в Люблин, где жила мать моя с детьми сестры Вари. А тесть мой, Антип Петрович, со средней дочерью Машей остались в Иркутске.
Этому отъезду из Иркутска должны были предшествовать проводы, но я вовремя узнал о затевавшейся подписке и сказал, что никакого прощального обеда я не приму. Тогда, вместо обеда, собрали несколько сот рублей, которые передали в мое распоряжение, а я передал их в пользу бесплатной библиотеки-читальни, для которой перед тем, при моем ближайшем участии, было выстроено красивое и удобное собственное помещение. Товарищи мои по канцелярии поднесли мне серебряный бювар с часами для письменного стола.
Мои политические друзья собрались у меня для последнего прощания. Тут были Лянды, Поповы, Натансоны, Новомбергский и др. Во время проводов говорились речи. Из них я помню речь Лянды, который просил разрешения пожелать восстановления Польши, что вызвало горячие возражения со стороны Новомбергского. Натансон спросил меня, к кому ближе я себя чувствую, к социалистам-революционерам или социал-демократам, на что я ответил, что не согласен ни с теми, ни с другими, но что уважаю я обе партии и что думаю, что в настоящее время мне с обоими по пути; на это Натансон ответил, что то же самое и он думал, основывая группу "Народного права" в России. Мы дружески провели этот вечер и дружно, хотя ненадолго, расстались.
Итак, приходилось расстаться с Сибирью и расстаться, может быть, навсегда. Я в то время не думал о том, будет ли мне это тяжело или нет.
Когда я приехал в Сибирь, я думал в ней остаться года три не больше, а прожил целых семь лет. Семь лет в возрасте от 31 до 38 лет -- большое дело! Но я об этом не жалел. Это были годы быстрого роста Сибири; прошедший через Сибирь железнодорожный путь сильно перевернул все занятия ее жителей. Мощное переселенческое движение в короткое время почти удвоило население Сибири, а проведенные в ней реформы -- земельная и судебная -- дали Сибири порядочных русских людей в большом числе. В прежнее время сибиряк, кончавший курс в университете, не возвращался в Сибирь, а теперь многие чиновники-были из сибиряков с высшим образованием. Русские люди, приезжавшие на службу в Сибирь, приезжали прежде главным образом нажиться и назывались "навозными". Это было очень характерно. Теперь русские чиновники в Сибири, служащие по судебному или по земельному ведомству, отнюдь к этому не подойдут...
Прожив в Сибири семь лет, я чувствовал, что пустил корни и что расстаться с Сибирью мне не так легко, и если я ехал из Сибири, притом ехал даже без определенных намерений, то это главным образом потому, что служить дольше под начальством Пантелеева не представляло соблазна. Я чувствовал, что принес пользу в Сибири, насколько вообще мы можем принести ее.
В России, хотя кризис не наступил еще и друзья мои еще не звали меня, но всеми чувствовалась непрочность настоящего строя, и в любой момент можно было испытать это на себе. Мне недолго пришлось ждать. Обстоятельства сложились так, что через несколько месяцев решили мою судьбу.
Свободное копирование
