-ХХХ-
Летом 1950 г. последнюю – преддипломную производственную практику в техникуме мы с Василием Свержевским проходили на Волыни, на северо-западе Украины, - в Любомльской геолого-разведочной партии, которая занималась разведочным бурением на площади, под которой на глубине в недрах Земли предполагалось наличие каменноугольного месторождения. Работали в рабочих должностях - старшими коллекторами (слово «коллектор» - дословно «собиратель»). За каждым была постоянно «закреплена» одна буровая скважина и периодически (из-за нехватки людей) иногда ещё одна-две другие. Буровые бригады работали круглосуточно в 3 смены. Глубина бурения – от 300 до 500м.
По мере углубления скважины в наши обязанности входила документация керна и контроль за наиболее ответственной операцией – «перебуркой» угольных пластов. Здесь важно было, чтобы дежурная бригада буровиков, «гонясь за метражом» (им платили в зависимости от количества пробуренных метров скважины), не «пропустила» очередной угольный пласт. Угольное месторождение представляло собой «слоёный пирог» из чередующихся прослоев сланцев: более глинистых (аргиллитов) и песчанистых (алевролитов), в которых попадались «искомые» каменноугольные пласты различной мощности – от нескольких десятков сантиметров до (редко) метра.
Бурение производилось на буровых станках КАМ-300 и КАМ-500 (цифры означали предельную глубину - в метрах - бурения станком данной марки). Само разбуривание породы осуществлялось с помощью буровых коронок, навинченных на конец многометровой колонны бурильных труб. Коронки были армированы резцами из «победита» - металлокерамического композитного твёрдого сплава карбидов вольфрама и кобальта в соотношении 90% и 10%, соответственно. По твёрдости победит близок к алмазу. Когда буровая колонка входила в более мягкий и рыхлый (по сравнению с вмещающими породами) угольный пласт, управляющая ручка-рычаг станка резко поднималась вверх (вследствие резкого увеличения скорости бурения). Это было сигналом к приостановке проходки скважины, вызову коллектора - где бы он ни был: когда дежурил ночью на скважине и спал в подсобке, то будили. Коллектор был обязан присутствовать при «официальном ритуале» перебуривания угольного пласта и составлении акта, в котором расписывался. Выходивший из обсадных труб (крепящих стенки скважины от обрушения) цементный раствор в случае «попадания» буровой коронки на угольный пласт, обычно содержал на выходе частички угля, что косвенно подтверждало бурение именно угольного пласта, а не какой-нибудь тектонической зоны «пустых» разрушенных рыхлых вмещающих пород.
Впоследствии каждая скважина «верифицировалась» - проверялась с целью подтверждения наличия в геологическом разрезе скважины именно угольного пласта. Делалось это с помощью так называемого электрического «каротажа» - проведения вдоль ствола скважины зондирования с помощью геофизических датчиков, спускаемых на кабеле. Измерялись некоторые физические величины (в нашем случае – электрическое сопротивление) пород в стенках пробуренной скважины в породах –, которое различно для пластов угля и вмещающих их пород.
Затем уже (в «камеральных» условиях – геологической «конторе») по графикам проводилась корреляция (сопоставление) физических параметров между различными скважинами, расположенными на большой территории, чтобы можно было получить представление о масштабах и характере распределения угольных пластов в пространстве под землёй - для будущей их промышленной разведки и эксплуатации.
Сам процесс бурения протекал с последовательным навинчиванием новых штанг (металлических пустотелых труб, по которым изливался цементно-водный раствор - для "закрепления" рыхлых стенок скважины - по мере углубления последней). Периодически производился подъём всей колонны труб для изъятия керна из самого нижнего (колонкового) отсека трубы, а также смены отработанных (изношенных) буровых коронок и замены их на новые.
Так и работали мы с Васей всё лето. Получали ежемесячную зарплату коллектора, составлявшую наличными 868 руб. в месяц (после денежной реформы 1947 г. все зарплаты, стипендии и цены изменились).
…Поселились мы с Васей в деревне Иваничи у одной пожилой вдовы – местной «селянки». Кормила хозяйка нас неплохо – борщами и картошкой с салом, поила молоком – всем, что «давало» домашнее хозяйство. За постой, питание и стирку платили ей по 300 руб. в месяц. Из своей зарплаты я каждый месяц откладывал по 500 руб. (для покупки костюма). На остававшиеся 68 руб. покупал себе ежемесячно где-то около килограмма конфет «изюм в шоколаде», Вася сладкое не любил – покупал себе дешёвые папиросы (курил, «закаканец», однако). Потом, вернувшись во Львов, накопленные за 3 месяца работы 1500 руб. я потратил на первый в своей жизни костюм, купленный на самостоятельно заработанные деньги …
Задняя часть двора усадьбы (за частоколом забора и колючей проволокой) ограничивалась вскопанной песчаной следовой пограничной полосой – дальше простирались заливные луга реки Западный Буг – тогдашней границы с Польшей. За следовой полосой до самой реки на полкилометра вглубь тянулись луга, заросшие кустарником, с дополнительными линиями той же колючей проволоки и "чуувствительными» проводами с сигнальными ракетами. Во время частых летних гроз, а также, как утверждала хозяйка, не без «участия» многочисленных зайцев, которые расплодились в этих местах и, бегая по лугам, иногда «цепляли» замаскированные («от шпионов») провода, сигнализация часто «срабатывала». Тогда взлетали осветительные ракеты и на расположенной возле окраины деревни погранзаставе игралась тревога: «тревожный» наряд пограничников мчался к месту происшествия… При нас задержаний «двуногих» нарушителей, однако, не было.
Мы с Василием вечерами ходили на спортплощадку в расположении заставы, где играли с «погранцами» в волейбол (игроков не хватало). Подружились со старшиной заставы, который менял нам солдатские галеты (к чаю) на приносимое нами курево (махорку, которую где-то доставал Вася). Со временем я немного обнаглел из-за почти панибратских отношений со стражами границы СССР и стал позволять себе «шуточки»: делал на песке следовой полосы отпечаток своей высунутой из под колючей проволоки ноги (как «шпиён»). Когда вечером приходили на заставу играть в волейбол, старшина не очень злобиво орал на нас матом: «какого ("трах-тарарах"...) вы, охламоны, опять балуетесь ! Смотрите, доиграетесь, доложу капитану (нач. заставы)»… Ругал обоих, хотя это ребячество должно было относиться целиком ко мне – мой товарищ был серьёзнее меня и государственную границу СССР таким способом не "нарушал"…
Но как-то старшина всё же и сам сумел подшутить над нами. Однажды поздно вечером мы возвращались с Василием полями домой из соседней деревни, куда "кинопередвижка привозила кино". Уточняю конец предыдущей фразы – в те времена, когда ещё не существовало телевидения, а в большинстве сёл Волыни часто ещё не было и электричества, на запряженной лошадью телеге иногда приезжала из райцентра передвижная "киноустановка". Киномеханик, раз в неделю «показывал кино»: с помощью портативного дизельного движка и электромотора сельский клуб (если он был) или любое другое помещение на время «электрифицировались». Это позволяло с помощью кинопроектора демонстрировать тогда ещё, в основном, чёрно-белые кинофильмы…
Так вот, возвращаясь однажды (кратчайшим путём, вдоль «колючки») "из кино", мы услышали клацание и передёргивание затвора винтовки (тогда на вооружение ещё не был принят автомат Калашникова). Затем последовала грозная команда: «стой, ложись, стрелять буду». Мы завопили: «да это мы, свои - Васька да Юрка». В темноте плохо различались две фигуры: понятно – пограничный наряд. В ответ опять: «стой, ложись - стрелять буду». Рассудительный Вася коротко сказал мне: «краще лягайемо» («лучше ложимся») – и мы плюхнулись на сырую, росистую траву, уже успевшую «нахватать» вечерней влаги… Лежим – наши церберы не спешили: оставаясь стоять на отдалении, закурили и о чём-то тихо переговаривались. Мы узнали знакомый голос старшины. Всё стало понятно: решил, «падла», отыграться. Снова завопили - типа: «да какого хрена, это же мы…». Наконец, стражи советских границ подошли к нам, изобразили удивление, что в темноте ошибочно «положили» своих… Мы отряхнулись и пошли домой. Конечно, с «погранцами» мы остались приятелями, но больше я на следовой полосе не «шутил».
Старшина был неплохой парень, но недалёкий сын своего времени (сам из деревенских, упорно желавший как-то «продвинуться в жизни») - был избыточно усерден в идеологической борьбе с инакомыслием: на общественных началах (конечно, по согласованию и поручению соответствующих органов) стал запрещать в клубе соседней деревни Морозовичи слушать радиопередачи «вражеских» радиостанций – «Голоса Америки», английской «Би-би-си» и эмигрантско-диссидентской «Свободы». Буквально врывался в клуб и выкручивал ручку батарейного радиоприёмника "Родина", если слышал «непотребную пропаганду»…
Вася придумал утончённый способ и тут над ним подшутить: видя подходящего к дверям клуба этого добровольного общественного» надсмотрщика над лояльностью к советской власти, иногда садился за приёмник и, сильно заглушив звук и прильнув к динамику, изображал, что, вроде бы, тихо и тайно слушает запретную «пропаганду». Старшина хищно бросался на приёмник и, чтобы уличить «преступника», крутил ручку и давал полный звук, в надежде услышать крамольные речи «забугорных» дикторов. Но вместо этого из приёмника раздавались какие-нибудь бодрые «рапорты тружеников полей» или слышался бархатный голос народного артиста из передачи «Театр у микрофона»… Бдительный цербер разочарованно уходил.
…Среди буровых мастеров (старших буровой бригады) попадались довольно интересные личности. Один из них - шутник-молдаванин – прославился тем, что совсем не боялся высоты: мог подняться на самый верх копра (трёхугольной связки толстых брёвен, с лебёдкой наверху для подъёма и спуска буровых штанг). На маленькой неустойчивой площадке, на высоте 10-15 м, где едва могли уместиться две ноги человека, он мог на спор и без всякой страховки спокойно стоять и распевать молдавские песни…
Был он и юморист по жизни: решил как-то «срочно жениться». Поскольку времени на ухаживание у него не было (жил он как перекати-поле – переезжал с места на место "вместе со своей буровой установкой"), то выбрал себе (для быстроты) в невесты первую попавшуюся «хозяйку» - всем известную в деревне разгульную «Мессалину». Никакие уговоры товарищей не делать этого («смотри, дурень, кого берёшь в жёны – последнюю деревенскую б…ь») на него не действовали.
Отпраздновали какую-никакую свадьбу. На утро следующего дня «свежевыпеченный» молодожён, с похмелья «туманный» и хмурый, тихо заявился на буровую и устало уселся на пенёк. Как ни говори – ведь после первой брачной ночи… Вся бригада – ещё та тёртая, ёрническая и весёлая публика – заинтересованно окружила «молодого». Наиболее нетерпеливый, от имени всех любопытствующих товарищей, кратко и со значением вопросил: «Ну, и как» (далее следовали интересующие всех детали)? В ответ бригадир лишь поднял на них скучноватые глаза и, скинув с головы свой мятый и широкий, круглый, как блин, старый капелюх, хлопнул им о колено. Потом молча протянул его всем, как бы на обозрение, и хрипло произнёс: «а вот так – прорва!». Все дружно заржали и, кажется, больше всех потом смеялся (над самим собой, что ли) и сам виновник веселья…
Вот в таком, далеко не чопорном «простонародном» окружении довелось мне начинать свою трудовую деятельность: люди, как правило встречались неплохие, но достаточно «конкретные», часто не лишённые солёного и достаточно грубоватого, но вполне добродушного юмора.
Летом, ближе к августу, в деревне зачастили со свадьбами, на одну из них как-то мимоходом заявились и мы с Васей. Бедный музыкант – мужичок средних лет - , сидя на веранде, играл почти всё время вариации двух-трёх украинских мелодий – танцевального украинского "гопака", песен - «Розпрягайте, хлопци конэй…» и ещё, чуть ли не медленную «Свитыть мисяць…» - для уставших,что ли… Всё время "музыканту" подносили чарку, но ему, видимо, хотелось просто «элементарно пожрать» (как говорил герой актёра Алексея Баталова в кинофильме «9 дней одного года»). Заметив мой интерес к его аккордеону (кто давно не держал в руках инструмент меня поймёт), он буквально взмолился заменить его, пообещав, что «прытараню тоби описля гры цилу пляшку горилкы, та й добрый шмат сала додому» (притащу тебе после игры целую фляжку самогона и хороший кусок сала домой).
Тут из хаты вышел, кажется посаженый батько (или отец) с той же просьбой «допомогты» («помочь»). Я, конечно согласился. Васю, отрекомендованного мною как «брата», естественно, утащили в дом за стол – и пошло-поехало. Я выдал весь свой, вполне приличный и достаточный для такой свадьбы репертуар. Но на обязательные подношения чарок «гармонисту» в перерывах не реагировал и лишь соблюдал основное правило студенчества в те годы: куда бы ты ни попал – в первую очередь не упускай возможность "хорошо пожрать на халяву"… Звучит грубо, но очень верно для того времени… Где-то через несколько часов мы (я и немного уже «тёплый Василий), обременённые снедью и бутылкой самогона, заткнутой кукурузным початком, «отчалили» – сытые и довольные - к своим «пенатам».
…Чуть было не забыл рассказать о наших ИТР (инженерно-технических работниках партии). Главным геологом была симпатичная девушка (или молодая женщина) Люба Осмоловская. Техником-геологом был красивый и немного закомплексованный парень Дима. Судя по всему, они питали достаточно нежные чувства друг к другу и, кажется, собирались пожениться. Была ещё техник-геолог Ольга – довольно вульгарная особа.
…Однажды после дежурства на скважинах, чтобы не идти в свои Иваничи, решили мы с Василием заночевать на сеновале в сарае, расположенном на выгоне, на некотором удалении от соседней большой деревни Морозовичи (где была база геолого-разведочной партии). Уставшие после смены, мы сразу заснули. Проснулся я от Васиного толчка в бок: разбудила его какая-то пара, видимо, решившая провести ночь на свежем воздухе. Большие снопы соломы и оберемки» (кучки) сена, да и темнота – скрывали наших гостей. Вероятно, последние были достаточно крепко выпивши, ибо не обращали внимания на наши деликатные покашливания и стуки об стенку сарая… Мы терпели это соседство, стараясь заснуть. Но, когда раздался сердитый женский вопль: «да ты ("то-то и то-то")… или только мучаешь», в котором мы узнали голос Ольги, мы с Васей не выдержали - скатились со своих куч в углу сарая и, выскочив наружу, не сговариваясь поплелись в нашу деревню досыпать. Благо – уже начинало светать…
Но, конечно, самыми колоритными в коллективе геологов партии были двое молодых специалистов – крепкий и коренастый, выглядевший старше своих лет грузин Амиран Гамбашидзе и эстонец Эндель Лиигвальд. Они жили в Морозовичах, где на базе партии занимались обработкой геологических материалов. Амиран всё расспрашивал меня о начальнике треста «Львовуглегеология», грузине по национальности, – видимо хотел перебраться под крыло земляка. Учитывая кавказский менталитет, это, вероятно, почти автоматически сулило бы ему некоторые служебные преференции и, наверное, более быстрый служебный рост…
Эстонец Эндель представлял собой оригинальную личность: высокий и блондинистый, он говорил по-русски с типичным прибалтийским акцентом. Выписывал в эту глухую украинскую деревню кучу эстонских газет и демонстративно их читал во время «перекуров» остальных коллег на веранде «камералки» (комнаты, где геологи обычно «обрабатывают» свои материалы: рисуют, вычисляют, оформляют, обобщают и анализируют…). Эндель был достаточно ярым антисоветчиком и не скрывал своих взглядов. То ли из-за моей фамилии, то ли из-за какой-то моей городской «полуинтеллигентности», скажем так, и некоторой политической инфантильности и, как бы сейчас сказали, - толерантности с моей стороны, он считал возможным в разговорах со мной рассказывать о массовых депортациях эстонцев в Сибирь после войны. Возмущался тем, что людей забирали из домов ночью, пугая семью и маленьких детей. Он, правда, не упоминал, что многие из таких депортированных служили во время Отечественной войны на стороне немецких захватчиков в войсках СС и осуществляли карательные операции в белорусских деревнях…
... В последнее воскресенье августа 1950 г. впервые, согласно Указа правительства, праздновался День Шахтёра (не забудем, что я учился тогда на геолога-угольщика). Весь коллектив партии собрался в камералке, где на столах было всё, что положено в таких случаях. Ели, пили, танцевали под патефон, строили глазки и/или делали - кому это удавалось - "закидончики" - кто как сумел развернуться… Как это всегда и везде бывает в молодёжных коллективах.
После общих посиделок мы – Амиран, Эндель и я – образовали некий «интернационал» и пошли к Амирану в гости (он снимал какой-то отдельный домик без хозяев). Амиран готовил еду сам – что вы хотите - грузин, ведь: у него была какая-то своя особая грузинская закуска и, конечно, настоящее грузинское вино…
Было очень весело: текла оживлённая беседа, говорили, перебивая друг друга. Не помню, чтобы я когда-либо ещё в жизни так остро прочувствовал подобное тёплое искреннее «интернациональное», что ли, ощущение радостной духовной близости … Может быть это – от «свежего и острого» восприятия новизны всей окружающей обстановки, человеческой приязни и общности интересов, которые бывают такими только в годы молодости…
Да, доводилось мне бывать – волей случая - в грузинских, осетинских, дагестанских, азербайджанских, узбекских и прочих (не говоря, допустим, о чисто французских или американских) домах, в обществе хороших (и даже очень милых) людей. Но это было уже в зрелые мои годы, когда я чаще бывал в статусе «уважаемого гостя» - и только. Беседы бывали интересны, познавательны и даже увлекательны. Но часто лишь программируемо приятны и рациональны. А такого рвущего душу энтузиазма в спорах, взаимной всепроникающей душевной расположенности и открытости – в мыслях, суждениях, отношении и чувствах друг к другу, как это было в тот вечер, - я, кажется, в жизни больше не испытывал… Возможно, лишь потому, что я был тогда ещё очень молод – всего-навсего 18-ти лет… Да и, конечно, - хорошо «выпимши» …
… Мы ели приготовленные Амираном грузинские блюда, «какие-то» лобио и чахохбили, которые запивали сухим грузинским вином. Я хорошо помню, что, как «примерный комсомолец», вполне искренне провозглашал тосты за земляков Амирана - товарищей Сталина и Берия. Мы с Амираном чокались, а Эндель не чокался. Подняв высоко свою рюмку он, отрешённо глядя своими белесыми голубыми глазами в потолок, произносил какие-то лозунги-заклинания на эстонском языке. Сейчас я предполагаю, что он, при его общем негативном отношении к Советской власти, вполне мог тогда произносить и проклятия… Потом мы пели песни - украинские (инициатором был я) и грузинскую «Сулико», которая была тогда известна, наверное, каждому жителю СССР, независимо от его национальности…
Потом я - самый молодой и, наверное наиболее импульсивный и экзальтированный, «не умеющий», к тому же, «принимать на грудь» – окончательно, наконец, опьянел и уже ничего не помнил…
Проснулся утром на кровати Амирана, куда тот уложил с вечера меня - перепившегося гостя. Эндель ушёл вчера домой «на своих». Так я впервые отметил профессиональный праздник – День Шахтёра -, хотя шахтёром впоследствии не стал (скорее был почти горняком, когда в 70-80-е годы довелось более десяти лет подряд полазить в горных выработках – штольнях, штреках, квершлагах и «восстающих» (вертикальных «ходах», соединяющих штреки на разных рудничных горизонтах). Это было на различных редкометальных месторождениях Д. Востока, Чукотки, Урала, Алтая, Кавказа и Средней Азии… О чём расскажу, если успею, позже.
Приобретённый мною во время преддипломной практики на Волыни хороший производственный опыт и собранные богатые геологические материалы позволили подойти к 4-му, завершающему учёбу в техникуме году, как говорится, во всеоружии. Оставался последний финишный рывок: написание и защита диплома.
Свободное копирование
