…Где-то зимой 1948 г. на фоне общего погружения молодёжи в учебные будни, «врастания» в студенческий быт и приобщения к общественной - как было рассказано выше-, очень политизированной в те годы жизни в Западной Украине, в техникуме произошло ЧП. Первокурсник из моей группы Поздняк («русскоязычный схидняк» - «восточник») стал в разговорах «заявлять публично» - сперва среди товарищей и, в конце-концов, самому парторгу -, что «ему скучно в комсомоле», и он хочет «выйти» из него. Каким-то образом эта «новость» дошла до райкома комсомола, где бдительные и усердные товарищи стали поговаривать о том, что этот добровольный «выход из комсомола» «схидняка» выглядел дурным примером для «дремучей» западно-украинской молодёжи, которую надо было только ещё начинать «советизировать» и всячески вовлекать в общественную жизнь… По тем временам добровольное желание «выйти из комсомола» было событием необычным и выглядело равносильным чуть ли не предательству.
Всё это могло свидетельствовать, по меньшей мере, о «неудовлетворительном состоянии политико-воспитательной работы комсомольской и партийной организации» со всеми вытекавшими отсюда непредсказуемыми последствиями для административного, партийного и комсомольского руководства техникума - от строгих взысканий до любых административных «выводов»… В условиях избыточно «идеологизированной» послевоенной политической обстановки во Львове (см. выше) «вышестоящие решения» могли быть самыми непредсказуемыми.
Мудрый парторг Домарев, видимо, счёл лучшим выходом из ситуации решение «перехватить инициативу «добровольного выхода из комсомола» (что считалось в те годы чем-то немыслимым) и заменить её показательным исключением «предателя» и «лжекомсомольца». Что уж говорить, а умение устраивать показательные публичные «осуждения» и «порки» в до- и послевоенные годы у нашей партийно-комсомольской верхушки всегда было «на высоте»… Судя по «коридорным» разговорам на переменах, большинство рядовых комсомольцев осуждали Позняка, по крайней мере, никто его «вслух» не поддерживал.
Поздняк, наверное, и сам уже был не рад своей «наивной» откровенности. Он ходил, как виноватый отщепенец, переживал…
Комсоргом техникума был Володя Локшин – молодой парень, скорее даже – уже вполне «зрелый» мужчина, где-то около тридцати (для нас, салаг, он казался «дядей», хотя все с ним были на «ты» ). Этот бывший фронтовик - высокий, стройный и красивый брюнет - в годы войны подвизался где-то в редакциях фронтовых газет и дослужился до старшинской должности. Он всегда ходил в офицерской военной форме (только, естественно, без погон) и новых, всегда начищенных до блеска хромовых сапогах. Обладал неплохо поставленной речью, умел во время своих выступлений «заводиться» сам и «заводить» аудиторию «пламенными» лозунговыми призывами, вследствие чего имел большой авторитет среди студенческой «штатской мелкоты». Зато всегда встречал нейтрально-настороженное отношение со стороны боевой фронтовой братии (как к бывшей редакционной, почти что «штабной крысе") и тревожно-боязливую предупредительность со стороны преподавателей, особе»нно коренных «польско-украинских» аборигенов, не без оснований полагавших его «приставленным от КГБ»…
Как говорил мой проницательный друг Василий Свержевский, «вин зумив завоюваты авторытэт у товаришив-студэнтив и выкладачив, а дэяки з останних ще й побоювалыся його» («он сумел завоевать авторитет у товарищей-студентов и преподавателей, а некоторые из последних ещё и побаивались его»)…
Локшину, учившемуся на эксплоатационном отделении, директор техникума Форостецкий полушутя-полусерьёзно прочил после окончания техникума сразу должность, если не директора, то уж точно парторга шахты (замечу – должность тогда немаловажная !). Володя только посмеивался над такой перспективой, возможно, полагая, что по своим данным и со своими связями он может рассчитывать и на нечто большее… Чувствовалось, что своё пребывание в техникуме он рассматривает, как временное. Так оно и вышло – впоследствии, после очередной партконференции, он попал в партийный аппарат, впереди его ждала совпартшкола и партийная карьера областного масштаба…
…На комсомольском собрании техникума в актовом зале присутствовали представитель райкома комсомола, парторг Домарев, директор, преподаватели – и вся комсомольская «орава»: такое публичное мероприятие считалось в те времена очень важным. Большая часть студентов за глаза «осуждала» Поздняка, меньшая часть «не определилась и колебалась», выжидая, куда кривая выведёт. Были просто «несогласные» - последних были единицы… Среди несогласных был и я.
Надобно сказать, что в годы Советской власти, особенно в послевоенные годы, быть комсомольцем значило многое. Это была принадлежность к самой передовой и «крутой», как сейчас говорят, части молодёжи. Это было «осознание» своего приобщения к общенародным интересам и делам всей страны. Вне комсомола подавляющая часть тогдашней молодёжи себя не представляла: не быть комсомольцем означало жить просто «отставленным» от всех общественных дел, которыми жил коллектив и вся страна, быть отсталым человеком… Всё это я пишу для молодого поколения XXI столетия – комсомол в первое десятилетие после Отечественной войны был не просто общественной организацией, коих много искусственно расплодилось в стране позже, особенно в 2000-е годы. Это была действительно как бы «вторая власть» над умами молодёжи, почти как партия – «ум, совесть и честь нашей эпохи» - как гласил официальный лозунг… Хотя и здесь уже тогда попадалось немало расчётливых карьеристов: комсомольцу, не говоря уже о члене партии, всегда было легче «продвинуться» по службе и лучше «устроить» своё будущее…
…Собрание вначале пошло по заранее расписанному сценарию. Выступил Домарев с «установочной» информацией. В ней уже просматривались основные контуры будущеего решения коллектива, которое необходимо было принять –, естественно, исключить «отщепенца». Последующие бесцветные и вялые ответы на вопросы из зала вытащенного на сцену Поздняка, который пытался неуклюже оправдаться, а также его уже почти покаянные слова мало кого убедили. Хотя и до него, наконец, «дошло», что исключение на таком собрании – это совсем не то что, как он предполагал, должно было быть: простая «сдача» билета комсоргу – и далее «спокойное» продолжение учёбы…
Нет, тогда так просто, по доброй воле, комсомол не «отпускал» человека – после крутой разборки и показательной «выволочки» обязательно следовали «оргвыводы» (организационные выводы): исключение из самого учебного заведения…
…Затем своё осуждение «протявкали» двое подготовленных Локшиным хлопцев – представителей комсомольской «массы». Они заученно и довольно косноязычно «сообщили» всем нам, что Поздняка «за такый вчынок обовъязково трэба выключыты з комсомолу» («за такой поступок обязательно надо исключить из комсомола»).
Наконец, как и было намечено, с «завершающей речью» выступил наш пламенный комсорг. Он «метал громы и молнии, клеймя Поздняка страшным позором. Самой крутой «фишкой» в его выступлении было упоминание о пробитых осколками окровавленных комсомольских билетах, найденных в нагрудных карманах гимнастёрок убитых на фронте бойцов. «Билетах, за право носить которые возле своего сердца и оставаться комсомольцами наши братья отдавали жизнь!» - хотя и пафосно, но вполне справедливо восклицал Володя.
Выступление было сильным – зал гудел. В целом, обычно пассивная аудитория фактически «прониклась» убеждениями комсорга техникума. Судьба Поздняка была, по всей видимости, предрешена…
И тут – меня точно подбросило на месте. Я попросил слова. Домарев, который председательствовал в президиуме, уже считая, что «мероприятие» успешно завершается, помню, недовольно поморщился. Но слово мне дал.
Оглядев зал и страшно волнуясь, толком ещё не зная, что скажу, я решил защищать комсомольца моей группы Ростислава – кажется так звали – белоруса Поздняка. Не говоря о том, что в человеческой природе, видимо, заложен рефлекс спасать слабого и угнетаемого, мой, как я считаю, врождённый индивидуализм, «приправленный» юношеским максимализмом, не мог смириться с этой «машиной» комсомольского единогласия и противился «расправе» над «гадким утёнком». Я уже тогда не любил навязываемых «сверху» так называемых «коллективных мнений» и считал позорным, когда кого-либо коллективно (скопом) осуждают, позорят и клеймят…
Да, в быту я вполне компанейский человек. Законы человеческого коллектива всегда соблюдаю и чту. Но ненавижу некую СТАДНОСТЬ, иногда проявляемую в людских социумах при оценке общественно-политических явлений и событий.
Особенно когда коллектив «заражён» бациллой массового умопомрачения и желанием «травить» инакомыслящих. А подобный стиль общественного поведения с «выдачей» коллективных оценок каждому, кто хоть как-то выделялся из «стада», тогда особенно господствовал в нашем обществе. Хорошо организованный «глас коллектива» воспринимался как истина в последней инстанции. Забегая вперёд, скажу, что этот «глас» всё же настиг и меня 4 года спустя, уже когда я учился уже во Львовском политехническом институте (см. главу 29 этого сборника)…
Добавлю - я никогда не был "розовым и восторженно бездумным" юношей, который готов был по любому поводу, "задрав штаны, бежать за комсомолом". Прекрасно видел все пороки "системы" и был критически настроен по отношению к широко распространённым в те годы идеолого-пропагандистскому "трёпу" и псевдопатриотической лозунговости. Часто был "невоздержан" в критике некоторых событий в общественно-политической жизни страны, допуская вслух многие критические замечания - чем часто вызывал недовольство парторга Домарева. Тот считал меня не по возрасту "развитым, неглупым и толковым" парнем, за которым, однако, должен был быть "догляд", в связи с моей склонностью к "инакомыслию"
(слово "диссидент" тогда ещё не употреблялось)...
…Смысл моего взволнованного выступления сводился к следующему.
Да, Поздняк проявил равнодушие к задачам, стоящим перед комсомолом страны, добровольно захотел «отсидеться в тихой гавани», повёл себя как заурядный и непатриотичный обыватель. Да, конечно, - это недостойно молодого человека нашего времени – строителя нового общества. Возможно, это явилось следствием также и недостаточного внимания к политико-воспитательной работе в нашем коллективе («камень» в сторону партийной и комсомольской организации техникума) и на самом курсе, где он учится («самокритика» - упрёк в адрес самого себя – комсорга группы).
И – мои ключевые слова: «Но он же не безнадёжен!. Если мы его сейчас исключим из комсомола, то он может и дальше покатиться по наклонной плоскости». Эту «красивую» фразу «про плоскость» мне часто припоминали потом товарищи (понравилась), и я её сам почему-то запомнил…
…Меня «понесло» - я говорил вдохновенно, с юношеским задором и при полной убеждённости в правоте своих слов. Зал затих. Как сейчас, помню и почти снова ощущаю (спустя более 60-ти лет!) наступившую тогда в огромном зале какую-то «звенящую» тишину, когда говорил и убеждал товарищей. Завершил свою речь призывом не исключать Поздняка из рядов ВЛКСМ а, объявив ему строгий выговор с предупреждением, дать возможность искупить свою вину: обеспечить его посильными комсомольскими поручениями с контролем со стороны общественности…
…Плохо соображая от возбуждения, я возвращался на своё место в зале, мельком замечая лица товарищей – улыбавшиеся и поддерживавшие меня, либо немного растерянные и задумчивые, а также сомневавшиеся и скептические… Видимо моя речь произвела какое-то впечатление.
В президиуме собрания возникла маленькая заминка: Володя Локшин, стоя склонившись над сидевшем в президиуме собрания Домаревым, что-то убедительно втолковывал остававшимся невозмутимым парторгу. Возможно, убеждал того выступить и «навести порядок в умах» после моей речи. Но парторг, конечно, повидал и не такие «заварушки» и «нестыковки» в коллективах во время своей долголетней партийной работы среди армейской массы в Отечественную войну. А также в школьных и учительских коллективах – после неё. Поэтому, внешне никак не реагируя, лишь молча слушал его,
Когда же напряжение в гудевшем зале достигло своего высшего предела, он, не поддавшись на уговоры Локшина, просто объявил открытое голосование.
И – подавляющим (!) большинством голосов - прошло моё предложение.
Ура! «Давид победил Голиафа»..!
Расходились с собрания, оживлённо обсуждая его итоги. На выходе в коридоре пересеклись с В. Локшиным. Ему – тёртому калачу – не составило труда сделать, как говорится, хорошую мину при плохой игре: он с улыбкой только и смог сказать мне – со смесью удивления и, возможно, осуждения: «Ну, ты и орёл…». Судя по всему этот функционер особо и не переживал за «полученный результат» – своё «поражение». Вероятно, ему важнее было продемонстрировать (в особенности в присутствии гостя из райкома) свою «несгибаемую» позицию...
Про самого Поздняка – главного виновника бушевавших страстей - как бы уже и забыли, он затерялся где-то в толпе… Забегая вперёд, скажу, что в последующие годы, вплоть до окончания техникума он вёл себя «прилично», выполнял все комсомольские поручения, но особой активностью в общественной жизни не отличался. Поэтому я удивился, когда, уже учась в институте, как-то интересуясь производственной судьбой своих бывших техникумовских товарищей, узнал, что Поздняк работает где-то в Донбассе и стал там… секретарём комсомольской организации!
Почему-то я не думаю, что он «перековался» и стал уж таким идейным и принципиальным комсомольцем… Скорее мой бывший подзащитный принадлежал к той категории "вяло плывущих по жизни середняков», которые были не лишены обывательского прагматизма, широко развитого во все времена. Может я и не прав. Но, как бы то ни было, тогда на собрании я защищал и «спасал» его искренно.
Свободное копирование
