В 1812 году, перед вступлением в Москву неприятеля, гр. Ростопчин прославился своими афишками. Это тоже мастерская, неподражаемая вещь в своем роде! Никогда еще лицо правительственное но говорило таким языком к народу! Притом эти афишки были вполне ко времени. Они производили на народ московский огненное, непреоборимое действие! — А что за язык! Один гр. Ростопчин умел говорить им! Его тогда винили в публике: в афишки казались хвастовством, и язык их казался неприличным! Но они были вполне согласны с его прочими действиями; они много способствовали и к возбуждению народа против Наполеона и французов, и к сохранению спокойствия Москвы. Кто другой, кроме гр. Ростопчина, мог бы успокоить народ в таких трудных обстоятельствах? — Будем благодарны и скажем, что гр. Ростопчин был именно человеком необходимым в эти затруднительные минуты; что он много содействовал к гибели врагов и что ему принадлежит вечная слава, как гениальному человеку, понявшему свое время! Он один из последних, оставшихся в памяти народа.
В одной из этих афишек говорится о каком-то воздушном шаре. Они все известны и были неоднократно перепечатаны. Вот подлинные слова: "Здесь мне поручено было от государя сделать большой шар, на котором пятьдесят чсловек полетит, куда захотят, и по ветру, и против ветра. Если погода будет хороша, то завтра, или послезавтра, ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтоб вы, увидя его, не подумали, что это от злодея: а он сделан к его вреду и погибели".
Об этом шаре толковали много, тем более, что он не был пущен. Одни говорили, что был проект какого-то иностранца пустить с высоты зажигательные материи на армию Наполеона; другие полагали, что этот шар предназначен для обозрения с высоты его армий. Видно, это предприятие не удалось. Но что этот шар действительно делали, ото я знаю достоверно от дяди моего Платона Петровича Бекетова. Шар приготовляли на казенном дворе и Тюфелевой роще, близ Симонова монастыря, где была дача Бекетова. Далее, знаю я еще из самого достоверного источника, что этот шар делал иностранец Шмидт, что ему было отведено назначенное место, под предлогом будто бы частной его надобности, и что это поручение и самые работы ведено было содержать в тайне.
Вот что я узнал от Д. Н. Свербеева, родного племянника Николая Васильевича Обрезкова, бывшего в 1812 году московским гражданским губернатором. Свербеев видел подлинные два письма императора Александра к Обрезкову, писанные из Вильны.
В одном писал государь, что посылается в Москву иностранец Шмидт, которому отвести место в окрестностях Москвы, под каким-либо предлогом, будто для частной его потребности; что ему поручено сделать воздухоплавательный шар, но содержать это поручение и самые его работы в тайне не только от жителей Москвы, но и от самого главнокомандующего Москвы (так назывались еще тогда московские генерал-губернаторы). Тогда был еще главнокомандующим граф Иван Васильевич Гудович. Граф Ростопчин сменил его перед самым нашествием на Москву неприятеля.
В другом письме, писанном уже во время графа Ростопчина, государь поручает Обрезкову сообщить это гр. Ростопчину и содействовать, совокупно с ним, предприятию Шмидта.
Есть еще одна книга, которая в свое время приписывалась то гр. Ростопчину, то А. Я. Булгакову, Это Русские и Наполеон Бонапарте, Ее было два издания. Слог не похож на слог Ростопчина; впрочем, с предметом изменяется и слог. Здесь не было уже шуток; здесь были размышления политика. Эта книжка имела два издания, оба с планом Москвы, на котором места, уцелевшие от пожара, были означены розовой краской; а места сгоревшие — черной. Во втором же издании прибавлена картинка, изображающая пожар Москвы, и виньетка, представляющая орла, который щиплет петуха, т. е. Галла (gallus).
В одну из иллюминаций, бывших в Москве в 1813 году, я помню, что у двух флигелей, или беседок, стоящих и ныне по обеим сторонам ворот у дома, принадлежавшего тогда графу Ростопчину, и где он жил, бывши генерал-губернатором, были выставлены прозрачные картины. На одной из них было изображено то же, что на упомянутой мной виньетке. Это было прежде издания той книги. Дом был на Лубянке; ныне принадлежит он графу Орлову-Денисову.
Веселость гр. Ростопчина была неистощима! — В чем иногда этот умный человек находил удовольствие, почти непостижимо! Когда он был еще генерал-губернатором Москны, в 1813 году, почти всякий вечер являлся к нему какой-то московский шут, которого имя я позабыл. В кабинете, на столе, против самых дверей, за которым шел прямой ряд комнат, ставили казачью шапку, на которую клали целковый. Один кабинет был освещен, а все прочие комнаты оставались в потемках. Этот шутник должен был разбежаться из самой дальней комнаты и со всего разбегу схватить зубами целковый. Если схватит, то целковый его! Случалось, что бегун растянется на полу или ударится об стол; случалось, что целковый и схватит! — Это графа Ростопчина чрезвычайно забавляло.
Когда после гр. Ростопчина сделали генерал-губернатором Москвы графа Александра Петровича Тормасова, граф Ростопчин сказал: "Москву подтормозили! Видно, прытко шла!" — Гр. Тормасов, услыхав об этом каламбуре, отвечал: "Ничуть пе прытко: она, напротив, была сов-сем растоптана!"
По приказанию ли графа Ростопчина была зажжена Москва и русскими ли была сожжена Москва, или французами, это доселе осталось неизвестным. Тогда многие были уверены, что се зажигали сами русские, как афиняне сожгли свой город, чтоб он не достался персам; другие обвиняли в зажигательстве французов. Иные сперва винили гр. Ростопчина, потом ставили этот пожар в честь ему и русским. Но брошюрка гр. Ростопчина La verite sur l'incendie de Moscou удивила всех. Вдруг одним почерком пера, по прошествии долгого времени, когда уже перестали винить его, когда за русскими утвердилась слава этой жертвы, он разрушил наше убеждение и приписал сожжение Москвы самим неприятелем. Для русских чтение этой брошюры осталось и неразгаданным и неприятным. Нельзя подумать, чтобы гр. Ростопчин отказывался от славы пожертвования, которая уже утвердилась за русскими; нельзя подумать, чтоб он боялся упреков, которые тогда уже умолкли; нельзя подумать и того, чтоб он хотел упрекнуть французов, между которыми он жил тогда в Париже. Не побудили ли его к этому сами французы, которые даже издали его портрет с надписью: La verite sur l'incendie de Moscou! — Не хотел ли он отплатить им?
Впрочем, в 1813 году вышла одна небольшая книжка под названием Московские небылицы в лицах, которая очень замечательна по этому нерешенному вопросу. Если вспомнишь, что она напечатана еще при гр. Ростопчине, и сравнить ее с книжкою La verite sur l'incendie de Moscou, то увидишь, что с самого начала гр. Ростопчин отрицался от славы сожжения Москвы. Хотя это было, конечно, в то время, когда эта слава была не по сердцу русским; однако, тем правдоподобнее делается его последующее, собственное отрицание. Эта книжка замечательна вообще, как современный памятник о духе того времени.
Известно, что при приближении французов к Москве он сжег свой великолепный дом в селе Воронове, оставив на пожарище надпись, что он зажег его собственными руками, чтобы он не достался французам и не был осквернен злодеями. Пе всякий решился бы на такой поступок!
После своего генерал-губернаторства гр. Ростопчии жил недолго в Москве, Он путешествовал в чужих краях; он жил и в Париже, где французы, ротозеи от природы, жадничали смотреть его, как зажигателя Москвы, как людоеда. — Ничего нет легче французу, как поверить всякой небылице и из всего сделать себе спектакль! Они, повторяю, гравировали его портреты, с надписью: le feroce, l'incendiare Rostopchine; а кончили тем, что дивились его остротам и каламбурам. А он смеялся над ними и дока-зал, что не хуже их умеет владеть французским оружием шутки и насмешки, именно тем, что они называют le perciflage! — Его удаление в Париж невольно напоминает Фемистокла, удалившегося к первым врагам своим, персам. Это, впрочем, не значит, чтобы я сравнивал Ростопчина с Фемистоклом. Всякому свое; но и роль гр. Ростопчина в нашей истории не последняя!
В последние годы, живучи в Москве, в отставке, он хотя и не упал духом, но был уже не так весел: фортуна двора несколько от него отворотилась, хотя это и не имело влияния на личное к нему уважение. В это время был вылитографирован его портрет, на котором он представлен с поджатыми руками и с надписью, им самим сочиненною: "Без дела и без скуки сижу сложивши руки!"
Гр. Ростопчин умер в Москве, как обыкновенно умирают в России великие люди, в немилости, как умер и Ермолов, т. е. его похоронили с военными почестями, по его чину, и потом его забыли. В газетах было напечатано о его кончине и погребении коротко и сухо, как ныне пишут в петербургских газетах о смерти всякой почетной гражданки или какой-нибудь богатой купчихи первой гильдии Распекаевой! — О, Русь!
Гр. Ростопчин оставил после себя записки, которые должны быть очень любопытны и из которых я знаю только одни отрывок о кончине императрицы Екатерины и о первых днях царствования императора Павла. Эти записки представлены были покойному государю Николаю Павловичу; а копии с них не было. Таким образом, этот драгоценный документ правдивой истории, без сомнения, хранится и поныне; но у наследников Ростопчина его уже нет.
Свободное копирование
