Мелочи из запаса моей памяти - 66

 Известная история Верещагина, убитого в Москве народом, вероятно, теперь забыта. Я расскажу, что знаю.

 Это было в Москве, в 1812 году. Я был еще в Университетском благородном пансионе и только что был произведен по экзамену 12 июня в студенты Университета; но в то же время, будучи давно уже записан в архив иностранной коллегии, по понедельник я ездил в архив на службу. Однажды в архиве показывают мне в рукописи, в переводе на русский язык, прокламацию Наполеона, и мы все принялись читать ее. В ней были обещания русскому народу свободы, и прочее. В это время приезжает наш начальник (второй по Бантыш-Каменском), Алексей Федорович Малиновский. Увидя нас, читающих бумагу, он спросил: "Что вы, господа, читаете? Верно, эту прокламацию? Не верьте ничему этому. Советую нам не читать ее и не переписывать: вы увидите, что из этого выйдет что-нибудь нехорошее и опасное".

 После 12 июня, получивши звание студента, я уехал на вакацию в Симбирскую губернию. Вот что происходило без меня, перед самым уже приближением французов к Москве.

 Гр. Ростопчин велел сделать об этой прокламации розыскание, тем более, что такого рода бумага, напечатанная в иностранной газете, не могла пройти через газетную цензуру: этот номер был бы запрещен.

 Оказалось, что эту бумагу переводил купеческий сын Верещагин и что он получил эти газеты от сына московского почт-директора Федора Петровича Ключарева. Когда надобно было взять Верещагина к допросу, оказалось, что он укрывается в доме почтамта на Мясницкой.

 Гр. Ростопчин послал туда полицейского чиновника; но почт-директор Верещагина не выдал, отвечая, что полиция не имеет права входить в ведомство почтамта и что у них есть своя полиция. Гр. Ростопчин на это послал сказать почт-директору: "А ежели бы мне надобно было взять под стражу самого вас, ваше превосходительство, кого бы я послал с этим поручением, когда я не имею права послать к вам полицию?" (Последствия доказали, что эти слова были пророческие; может быть, гр. Ростопчин знал уже кое-что и пророчествовал наверное. Об этом я упомяну после). — Как бы то ни было, но Верещагина взяли. Известно, что гр. Ростопчин, перед самым выездом своим из Москвы, отдал его народу и что народ растерзал его. Но как это было, и Ростопчин ли его предал, или сам народ отбил его и замучил, это оставалось тайного; мнения и слухи были разные, а теперь и совсем это забыто: прошло почти ужо полвека.

 Вскоре после французов (1813) я ехал на извозчике мимо дома гр. Ростопчина, бывшего на Лубянке, почти против церкви Введения. Дом этот принадлежит ныне (1853) графу Орлову-Денисову. Извозчик, указывая кнутом на дом, сказал мне: "Вот здесь, барин, убили Верещагина!" — Я спросил: "Разве ты знаешь?" Он отвечал мне; "Как же! При мне и было! Граф вывел его на крыльцо и сам вышел. Народу было на дворе видимо-невидимо! Вот он и сказал пароду: "Народ православный! Вот вам изменник; делайте с ним, что хотите!" Сказавши это, он дал знак рукой казаку. Казак ударил его саблей, по голове ли, по плечу ли, и разрубил; а потом его и бросили с крыльца народу. — Граф ушел, и двери за ним затворились; а народ бросился на Верещагина в тут же разорвал его живого на части. Я сам это видел!" — вот свидетельство очевидца.

 Другое свидетельство, тоже очевидца, рассказанное не мне, а Дмитрию Николаевичу Свербееву, родственником его Василием Александровичем Обрезковым, который был впоследствии, в конце царствования Александра и в начале царствования Николая, московским полицмейстером. В 1812 году он был адъютантом гр. Ростопчипа. Он рассказывал то же: гр. Ростопчин вышел на крыльцо п сопровождении своих адъютантов, в число которых был и сам Обрезков. Верещагин был заранее истребован из острога; перед домом было скопище народа. Гр. Ростопчин, указав пароду на Верещагина и сказав, что он изменник, велел полицейскому драгуну (а не казаку, как говорил извозчик) рубить его; драгун не скоро повиновался, но, по сторону строгому приказанию, вынул саблю и начал. Прочее тоже, что мне рассказывал извозчик. Как скоро бросили Верещагина народу, гр. Ростопчин ушел; двери за пим затворились; а он тотчас же сел на дрожки а с заднего крыльца уехал из Москвы вслед за армией. Это было 2 сентября, утром.

 Но я имею в руках подлинное отношение графа Ростопчина к моему дяде, который был тогда министром юстиции. Это отношение от 13 октября, 1812 года, за N 5-м, из Владимира. Из него видно, что дядя мой спрашивал гр. Ростопчина, во-первых, куда и как размещены присутственные места после разорения Москвы неприятелем; а, во-вторых, о судимости Верещагина.

 Гр. Ростопчин уведомляет его о присутственных местах, что они находятся частию в Нижнем Новгороде, частию в Муроме; что в самый этот день (13 октября) получено во Владимире первое известие о опорожнении Москвы не-приятелем, а в конце отношения своего пишет слово в слово так: "Что ж касается до Верещагина, то изменник сей и государственный преступник был, перед самым вшествием злодеев наших в Москву, предан мною столпившемуся пред ним народу, который, видя в нем глас Наполеона и предсказателя своих несчастий, сделал из него жертву справедливой своей ярости". — Ото есть уже свидетельство истории, основанное на подлинном документе того времени.

 Что касается до почт-директора, тайного советника Федора Петровича Ключарева и до его сына, то обоих их, по повелению государя, отослали на жительство, кажется, в Вологду. Я видел их в Москве, по возвращении их оттуда. Старик не роптал; а на вопрос об этом моего дяди со слезами на глазах взглянул на небо: и этом взгляде ясно была видна покорность воле божией.

 Федор Петрович Ключарев был старинный масон, еще новиковской школы. Гр. Ростопчин терпеть не мог масонов, как и все, не имеющие об них никакого понятия. Гр. Ростопчин вообще не отличался религиозностию и часто насмехался над их набожностию и обрядами. Он был рад всякому случаю представить их в карикатуре; а до карикатур он был большой охотник, до насмешек тоже.

 После французов он велел обыскать дом другого масона, где была ложа Нептуна, дом сенатора и попечителя Московскою университета Павла Ивановича Голенищева-Кутузова. Там нашли гроб, который употребляется при приеме в третью степень. Гр. Ростопчин велел перевезти этот гроб в свой дом, поставил его в сенях и всем показывал, говоря со вздохом: "Гроб Павла Ивановича!"