Кто знал Алексея Федоровича Мерзлякова, тот, конечно, любил и уважал его: любил за его добрую, чистую душу, уважал за его талант, за его прямой характер, чуждый всяких извилин, всяких искательств. Это уважение было полно и искренно.
Известно, что Алексей Федорович был сын пермского купца из города Далматова; что, обучаясь там, в Пермском народном училище, он, будучи 13 лет от роду, на-писал Оду, которая была представлена императрице Екатерине, и что по ее повелению он был отправлен, по окончании там курса наук, в Московский университет; об этом сказано подробно в Истории русской литературы г. Греча и в Словаре московских профессоров. Обращаю к ним моих читателей: ибо я, по словам Авла Геллия, non docenti magis, quam admonendi gratia scribo.
В первый раз я узнал его, поступивши в высший класс Московского университетского благородного пансиона (ныне 4-я гимназия), в котором он, как печаталось прежде на пансионских программах, обучал российскому слогу, а в мое время (1812 г.) он преподавал русскую словесность. — Я помню уважение наше, смею сказать, благоговение к Мерзлякову. — Оно было таково, что мы могли бы выразить его словами учеников Пифагора: учитель сказал; ибо что он сказал, было для нас неопровержимо. — Чем объяснить это? — полною доверенностию к его знанию и его прямому характеру.
Может быть, многие, не имеющие точного понятия о тогдашнем университетском пансионе, подумают, что это была безотчетная уверенность детей? Нет! У нас в высшем классе литературные сведения были не детские: у нас были старшие воспитанники — люди образованные и не малолетки, а лет 20 и старше, потому что они, не выходя из пансиона, получали звание студента и, живучи в пансионе, оканчивали курс университетских лекций. Между нами были: Саларев, о котором после его кончины напечатал столь красноречиво свои воспоминания Иван Иванович Давыдов; между нами был и Аркадий Гаврилович Родзянка, имевший неоспоримо большое дарование к лирической поэзии и написавший оду на смерть Державина, оду, исполненную восторга, и в которой он схватил удач-но и язык, и самый тон Державина. Она была напечатана в Благонамеренном Измайлова; но, к сожалению, была впоследствии забыта. Указываю только на двоих воспитанников; но таких было много. Эти люди были тогда уже литераторы и могли оценить достойно Мерзлякова.
Я слушал его лекции и в университете (1813—1817). Надобно сказать, что здесь он посещал их лениво, приходил редко; иногда, прождавши его с четверть часа, мы расходились. — Спросят: как же учились? — Отвечаю: учились хорошо: а доказательство: все студенты того времени, ныне уже старики знают словесность основательно! Вот объяснение этого. Живое слово Мерзлякова и его неподдельная любовь к литературе были столь действенны, что воспламеняли молодых людей к той же неподдельной и благородной любви ко всему изящному, особенно к изящной словесности! Его одна лекция приносила много и много плодов, которые дозревали и без его пособия; его разбор какой-нибудь одной оды Державина или Ломоносова открывал так много тайн поэзии, что руководствовал к другим дальнейшим открытиям законов искусства! Он бросал семена, столь свежие и в землю столь восприимчивую, что ни одно не пропадало, а приносило плод сторицею.
Я не помню, чтобы Мерзляков когда-нибудь искал мысли и выражения, даром что он немножко заикался; я не помню, чтобы когда-нибудь, за недостатком идей, он выпускал нам простую фразу, облеченную в великолепное выражение: выражение у него рождалось вдруг и вылетало вместе с мыслию; всегда было живо, ново, сотворенное на этот раз и для этой именно мысли. Вот почему его лекции были для нас так привлекательны, были нами так ценимы и приносили такую пользу! Его слово было живо, неподдельно и убедительно.
Мерзляков читал и публичные лекции: в доме князя Бориса Владимировича Голицына в 1812 году и в доме Ф. Ф. Кокошкина в 1815-м. На них собиралось множество слушателей: и литераторы, и люди светские, и вельможи, и дамы лучшего круга. Большая часть из этих лекций и, говорят, лучшие остались ненапечатанными; некоторые помещались по временам в Вестнике Европы. Кажется, и разбор Россиады Хераскова, напечатанный в Амфионе в форме писем, и разборы трагедий Сумарокова, помещенные в Вестнике, принадлежали к тем же лекциям. Сколько ни просил я Мерзлякова собрать их и напечатать во всей полноте, — он обещал, но лень к постоянному труду препятствовала ему исполнить обещание. Конечно, при нынешнем воззрении на основания литературы теоретическая часть его лекций была бы уже несовременной и отсталою; но разборы русских писателей никогда не могли бы быть столь образцовыми, как в наше время, забывающее многое из прежнего и следующее в своей критике не-редко одному произволу. — В критике Мерзляков был едва ли не далее нас на пути искусства!
Свободное копирование
