1837. Октября 19.. Москва".
"Принимаюсь опять за печальное повествование, любезнейший М. А.! Горько будет услышать вам некоторые подробности в другом отношении; но историческая верность обязывает меня передать все, как было. В первый день никто не принимался за распоряжения. Между том дом тотчас был опечатан. В понедельник поутру я, узнав об смерти, отправился туда. Он лежал на столе в столовой. Свечи взяли где-то на честное слово. Я старался убедить г. Боголюбова и вызвался ему на помощь. Князь Дмитрий Владимирович Голицын, московский генерал-губернатор, позволил вынуть ему деньги на расходы; но полиция не могла допустить без бумаги. Я поехал к нему с Шевыревым; но не застали его дома. Мы просили гувернера, чтоб он попросил князя, от нас, прислать казенные деньги, кои после ему доставятся. Не успели мы воротиться, как пришло, однако, разрешение обер-полицмейстера г. Боголюбову. Начались торги гробовщиков перед столовой, и я насилу увел всех наверх, в темную комнату, между кабинетами, чтоб оставить в покое мертвого. Тяжкая смерть бессемейному, судя по нашему! Сенат прислал курьеров своих. К вечеру понедельника все удалось, благодаря господину Боголюбову, который хлопотал один. Весь обряд и все требования светского приличия были выполнены. На вынос, 7 октября, в четверг, приехали сенаторы Нечаев, Писарев, Яковлев, Озеров, граф Строганов и сенатские секретари по наряду. В церкви их уже не было. В грустном расположении стоял я у гроба. Дмитриев отжил свой век, он прошел с честию свое поприще, исполнил свое назначение; но тяжело было видеть его во гробе. Мы как-то привыкли все видеть в нем и Карамзина, и Державина, и Богдановича. Он был для нас представителем лучшего времени, когда литература наша была чище, благороднее, прекраснее! Что скажет он Карамзину на его вопрос об теперешнем ее состоянии? Мерзость запустения на месте святе, купующие и продающие, и нет бича изгонителя, и какие виды в будущем! Горько, тяжело! Отпевание совершал митрополит Филарет, Приехал и князь Дмитрий Владимирович. Проповедь сказал приходский священник. В церкви были из нашего звания Шевырев, Баратынский, Макаров, Андросов, Шаликов, Павлов, Давыдов и только. Профессоров только четверо (т. е. Шевырев, я, Давыдов и Морошкин). Студентов пятеро. Люди его плакали горько. Поставили гроб на дроги и стали по сторонам сенатские курьеры; за кисти держались квартальные; ордена понесли секретари, почти без ассистентов. Похоронили его в Донском монастыре. Там встретил опять граф Строганов. Опустили в землю — и нет его совсем! Человек почтенный, особенно когда, в теперешнем отдалении, не видать человеческих слабостей и пятен его! — В ранге действительного тайного советника он любил литературу; в трех звездах, он приезжал во всякое ученое собрание; министр юстиции, он оставил после себя только шесть сот родовых душ; русский помещик — без долгов; поэт, умолкнувший вовремя; старик, с которым всегда приятно было проводить время, приветливый, ласковый! Да почиет в мире прах его, а имя его останется навсегда незабвенным в истории русской литературы!
Комнаты все опечатаны. Мы просили еще генерал-губернатора, чтоб приказал полиции иметь надзор. В доме все благополучно. Люди приходят по временам ко мне и сказывают. Они очень печальны; в недоумении о своей судьбе. Я одобрял их и уверял, что их службы, разумеется, не забудут родственники покойного, и особенно вы. — Когда же вы приедете к нам? Прощайте!
М.П.".
Над могилой Ивана Ивановича поставлен точно такой же памятник, какой над Карамзиным. Это было его желание, которое я и исполнил. Как у того "лежит венец на мраморе могилы", {Стих Жуковского. (Прим. автора.)} так лежит бронзовый венок и на его могильном камне. Только камень не белого мрамора, как у Карамзина, а гранитный, который по нашему климату, показался мне прочнее. Скульптор Кампиони нарочно поручил снять рисунок и точную меру с камня Карамзина. Кроме обыкновенной надписи, состоящей из титулов, имени и фамилии, я велел на камне Дмитриева надписать слова Св. Апостола Павла: "Подобает бо тленному сему облещися в нетление, и мертвенному сему облещися в бессмертие". 2. Кор. 15.53. — Я не хотел никакой надписи в стихах над могилой поэта; потому что не хотел над ней никакого знака человеческой суетности!..
Свободное копирование
