Иван Иванович Дмитриев глубоко почитал Ломоносова; Любил и высоко ценил Державина; уважал в Петрове обилие мыслей и силу; в Хераскове признавал главным достоинством терпение. Нередко смеялся он, вспоминая некоторые, стихи Державина, которые он, по его совету, принимался поправлять, но потом, не сладив с поправкою, махнет рукой и бросит!
Сам он был чрезвычайно восприимчив к красотам природы и чувствителен к красотам поэзии. Однажды в старости, незадолго до своей кончины, он стал читать мне вслух некоторые строфы Ломоносова. Вдруг голос его задрожал, и на глазах показались слезы. Это меня тем более удивило, что в строфах Ломоносова не было ничего чувствительного. Я спросил его об этом. — "Это так хо-рошо, — отвечал он: — так живописно и полно гармонии, что меня, несколько тронуло!" — Кто так чувствует поэзию, тот, конечно, и сам поэт! — А что писали в "Отечественных записках" 1841 года и повторяли после!
Вот что там писали: "Ломоносов не поэт, не лирик; в Ломоносове нет ни чувства, ни воображения". — "Оды Державина лишены и тени какого бы то ни было содержания. Его поэзия лишена всякой художественности. Едва прошло 25 лет после ею смерти, а его уже никто не читает". — "Дмитриев не поэт, а версификатор". — "Жуковского нельзя назвать поэтом в смысле свободной, творческой натуры!" Все это было в 1 N., стр. 2, 3, 8, 10, 19. — Кто же, по их мнению, поэт? — "Кольцов — звезда пер-вой величины!" — Впрочем, чему дивиться, когда тут же сказано было на стр. 15:"Карамзин не написал (Истор. Государ. Росс.), а только хотел написать. Государство Российское началось с творца его, Петра Великого, до появления которого было оно младенец; а кто же пишет историю-младенца?" — Все это выписано слово в слово: я -указываю страницы.
Не было писателя и стихотворца, которому бы Дмитриев не отдавал справедливости и той именно похвалы, которую тот заслуживает по мере своего таланта. Он разбирал строго, анализировал подробно и доказывал ошибки без уступчивости; но всегда хладнокровно, учтиво, с достоинством. Если же находил черту таланта, теплое чувство, хороший стих, он поднимал их, возвышал и показывал во всем блеске. Если хорошее превышало дурное, давал перевес похвале перед порицанием. Это тем замечательнее, что от самого себя требовал он полного совершенства, и в частях, и в целом, и никогда не довольствовался частностями, что доказывается его мнением о своем послании к Карамзину. Одного не прощал он: низкого чувства и низкого, площадного выражения, некоторые при нем уже начинались. О стихах просто вялых он говорил неохотно, нехотя и забывал их на суде своем. Но над стихами графа Хвостова "le sublime du galimatias" от души смеялся и с каким-то особенным добродушным наслаждением.
Это ведет меня опять к отступлению. Гр. Хвостов любил посылать, что ни напечатает, ко всем своим знакомым, тем более к людям известным. Карамзин и Дмитриев всегда получали от него в подарок его стихотворные новинки. Отвечать похвалою, как водится, было затруднительно. Но Карамзин не затруднялся. Однажды он написал к нему, разумеется, иронически: "Пишите, пишите! Учите наших авторов, как должно писать!" — Дмитриев очень укорял его, говоря, что Хвостов будет всем показывать это письмо и им хвастаться; что оно будет принято одними за чистую правду, другими за лесть; что и то и другое нехорошо. — "А как же ты пишешь?" — спросил Карамзин. — "Я пишу очень просто. Он пришлет ко мне оду или басню; я отвечаю ему: "Ваша ода или басня ни в чем не уступает старшим сестрам своим!" — Оп и доволен, а между тем это правда". — Оба очень этому смеялись!
Однажды только сочинения гр. Хвостова вывели из терпения Дмитриева. Вот по какому случаю. Он ожидал из Петербурга книг, которые обещал ему прислать из чужих краев Д. П. Северин. Получается с почты огромный ящик: Ив. Ив. чрезвычайно обрадовался давно ожидаемой посылке. Открывает с нетерпением — и что же? — множество экземпляров полного издания сочинений гр. Хвостова, и к нему, и с поручением раздать другим! — Чрезвычайно смешно было видеть эту неудачу!
Не могу отстать от гр. Хвостова. — Он так любил дарить свои сочинения и распространять свою славу, что по дороге к его деревне (село Талызино, в Симбирской губернии), по которой я часто ездил, он дарил свои сочинения станционным смотрителям, и я видел у них приклеенные к стенке его портреты. Замечательное славолюбие во всех видах, и феномен метромании!
Было время, когда Иван Иванович Дмитриев считался в Москве авторитетом в литературе. Ничего не выходило в печать из рук лучших авторов, не подвергнувшись прежде его суждению и совету. Жуковский, приготовив к печати первое издание своих стихотворений (2 части in 4R), прежде давал ему на рассмотрение свою рукопись,
Я помню, когда жил в доме моего дяди (1813—1814) и после этого, когда государь Александр Павлович приезжал на несколько месяцев в Москву, Жуковский, Батюшков, Воейков, князь Вяземский, Дм. В. Дашков собирались часто по вечерам у моего дяди. Их разговоры и суждения о литературе были для меня, молодого еще человека, истинным руководством просвещенного вкуса. Но впоследствии времени, когда изменилось направление литературы, когда появились молодые писатели, самонадежнее прежних, это новое поколение отделялось от Дмитриева (кроме Пушкина, кн. Одоевского и С. Е. Раича). Оно отделялось потому, что Дмитриев, уважая других, требовал и к себе уважения и соблюдения всех приличий; равняя всех своих знакомых своею равною ко всем приветливостию, он любил, однако, чтоб они не забывались и чтобы всякий знал свое место.
Свободное копирование
