Но многие из наших нынешних литературщиков (как справедливо заметил кто-то в "Москвитянине") в первый раз узнали русскую словесность из изданий Смирдина, который открыл им новую руду русской литературы! Нет, словесность изучается, как история, постепенно, и в самых источниках; а история ее хранится не в одних книгах, но и в преданиях.
Нынешний Аристарх, конечно, не знает и того, что Каченовский писал критику на сочинения самого Дмитриева (1806); что А. Е. Измайлов делал на его басни строгие замечания, когда тот был уже министром; что Дмитриев воспользовался рецензией) последнего и исправил в последующем издании все, замеченное критиком.
Прибавлю к этому известию, как встретил Дмитриев басни своего соперника. Первые свои две басни Крылов принес к Дмитриеву, который обрадовался даровитому сопернику и сам отдал их напечатать. Они были помещены в Московском Зрителе (1806, стр. 73) с таким примечанием издателя: "Я получил сии прекрасные басни от Ив. Ив. Дмитриева. Оп отдает им справедливую похвалу я желает, при сообщении их, доставить и другим то удовольствие, которое они принесли ему". Всего замечательнее, что одна из этих басен была Дуб и трость, в которой Крылов (переводя ее после Дмитриева) именно вступал этим с ним в соперничество! Но в нынешней нашей литературе, без авторитета, без прадедов и преданий часто встречаются такие критики, которые судят, не читавши, как г. Плаксин о книге Дашкова. — Жалко!
Надобно сказать, однако, что побудило Каченовского написать критику на сочинения Дмитриева. Сначала он был один из его почитателей, посвятил ему даже первое издание своего перевода Афинских писем и ни одной книжки Вестника Европы не печатал без его одобрения. В 1806 году Державин прислал к Дмитриеву кантату Цирцея из Руссо и стихи Дева за клавесином из Шиллера. В одной из них Дмитриев поправил некоторые стихи, как это случалось и прежде, и, не уведомив об этом Державина, отдал напечатать Каченовскому в N 7 Вестника. Державин, думая, что эта поправка сделана самим издателем, написал к нему строгое письмо. Каченовский пришел к Дмитриеву с изъявлением своей досады, как будто это сделано было с намерением. Дмитриев отвечал ему, что он напишет к Державину и оправдает издателя, но что, впрочем, он очень равнодушен к Вестнику Европы, который вышел уже из рук Карамзина и теперь ему ни друг, ни брат. Каченовского это рассердило, и он напечатал критику на сочинения Дмитриева в апрельском (8-м) номере журнала. После этого, хотя Дмитриев и признавал некоторые, весьма немногие, из его замечаний справедливыми, но, видя побуждение издателя к мелкому мщению, перестал печатать свои стихи в его Вестнике. С этого времени они сделались холодны с Каченовским. Ответ Державина Дмитриеву виден из его писем, напечатанных мною в N 10 "Москвитянина" 1848 года.
Один давнишний петербургский критик написал очень забавно, еще при жизни Дмитриева, что в его стихах "Размышление по случаю грома" только и есть хорошего, что рифмы; а рифм-то и нет, потому что эта пиеса написана белыми стихами! — Действительно, эта пиеса написана такими гармоническими стихами, что отсутствие рифм в них незаметно. Между тем это может служить примером для иногородних подписчиков, что значит критика в некоторых журналах.
Я записываю одни мелочи, которые мне приходят на память. Но кто хочет узнать жизнь Ивана Ивановича Дмитриева, тот может прочитать его подробную биографию, написанную князем П. А. Вяземским и напечатанную при издании сочинений Дмитриева в 2 томах, 1.823 года.
Это издание, не умноженное, как бывает обыкновенно, но уменьшенное самим автором, изображает этим, как нельзя лучше, замечательную черту его характера и таланта: его благоразумную осторожность и строгость вкуса. Он к себе был строже в поэзии, чем к другим. Когда он мне передал рукопись, составленную им для этого издания, и поручил переписать ее, я с удивлением заметил, что, между прочим, он выключил три лучшие свои произведения: Освобождение Москвы, Чужой Толк и Послание к Карамзину. Не вступаясь за другие пиесы, тоже прекрасные, я решился уговорить его, чтобы он не выключал, по крайней мере, этих. Дядя мой никак не соглашался. Наконец, я просил хоть объяснить мне причину их изгнания.
"Освобождение Москвы, — сказал мне дядя: — Я чувствую, что эта пиеса мне не удалась. Я хотел сделать не-что драматическое: но не сладил, и с той поры она всегда напоминает мне мою неудачу!" — "Но она, — отвечал я, — прекрасна в том виде, в каком есть; а читатели не могут сравнивать ее с тем, чем она могла бы быть, если бы вы написали ее иначе". — "А послание к Карамзину?" — "Послание к Карамзину, — сказал он, — не имеет в себе целости и круглоты" — "Как и всякое послание", — возразил я и начал читать из него стихи, составляющие прекрасную картину природы:
Как волжанин, люблю близ вод искать прохлады?
Люблю с угрюмых скал гремящи водопады,
Люблю и озера спокойный гладкий вид,
Когда его стекло вечерний луч златит;
А временем, идя — куда и сам не зная —
Чрез холмы, чрез леса, не видя сеням края,
Под сводом зелени, вдруг на свет выхожу
И новую для глаз картину нахожу;
Открытые поля под золотою нивой!
Везде блестят серпы и руке трудолюбивой!
Какой приятный шум! Какая пестрота!
Здесь взрослый, тут старик, с ним рядом красота;
Кто жнет, кто вяжет сноп, кто подбирает класы;
А дети между тем, амуры светловласы,
Украдкой но снопу играючи берут,
Крехтят под ношею, друг друга ею прут,
Валяются, встают и, усмотри цветочек,
Все врознь к нему летят, как майский ветерочек.
Наконец, я спросил и об исключении Чужого толка, — "Сатира у меня только одна и есть, — отвечал мне дядя: — стоит ли труда помещать ее? Кроме того, цель ее нейдет уже к нынешним произведениям поэзии".
Мне чрезвычайно любопытно было слышать его мнение о собственных его произведениях. Однако я отстоял все эти три пиесы, сказав, что непременно перепишу и их вместе с другими и что можно будет выключить их и после, если он не переменит своего мнения.
Это издание напечатано было по желанию "Петербургского Общества Словесности, Наук и Художеств" и издано его иждивением, с портретом автора; это то общество, которое называлось в Петербурге Обществом Соревнователей. Портрет литографирован с оригинала, рисованного знаменитым Тончи.
Свободное копирование
