Возвращаюсь опять к началу нынешнего столетия и к поэзии. — И. И. Дмитриев совершал для русского языка то же, что Карамзин для прозы; т. с.: он дал ему простоту и непринужденность естественной речи; чистоту выражения и совершенную правильность словосочинения, без натяжек и перестановок слов для меры и для наполнения стиха, чем обезображивали старинные стихотворцы язык поэзии. Язык поэзии, язык богов, должен быть текучее и плавнее обыкновенного языка человеческого; а у них он был всегда связан и с запинкой. И поэты, и читатели оправдывали это тем, что стихотворный язык стесняет мера; но Дмитриев доказал, что она не стесняет дарования. Жуковский, Батюшков, Пушкин подтвердили то же своим примером. Дмитриев и Карамзин стоят на одном ряду, как преобразователи языка нашего: один в стихах, другой в прозе. С них началась в нашей литературе эпоха художественности.
Дмитриев начал свое литературное поприще, как и Карамзин, с переводов. Первый опыт его был: Философ, живущий у хлебного рынка, небольшая статья, написанная в Париже, по случаю рождения дофина; но как русский перевод был напечатан 1777 года, вскоре по рождении великого князя Александра Павловича, то он принят был с большим вниманием, как размышление о судьбе, ожидающей порфирородного младенца. Эта книжка имела два издания: второе 1786 года.
Другой его опыт в прозе был: Жизнь графа Никиты Ивановича Панина. Эта книжка имела тоже два издания; второе 1786 года. Она кончается замечательным рескриптом великого князя Павла Петровича к московскому архиепископу (впоследствии митрополиту) Платону. Не помню, напечатан ли этот рескрипт, и потому выписываю его здесь:
"Ваше преосвященство! Уже известны Ваше преосвященство о посетившей нас печали смертью графа Никиты Ивановича; известны вы и о всем том, чем я ему должен, следственно и об обязательствах моих в рассуждении его. Судите же, прискорбно ли душе моей? Я привязан по долгу и удостоверению, к закону и не сомневаюсь, что получающему награждение в той жизни за добродетели — всеконечно отрада и покой; но поелику души остающиеся еще со слабостями тела соединены, то нельзя нам не чувствовать печали от разлуки. Разделите оную со мною, как с другом вашим. Павел".
Стихотворное поприще начал Дмитриев с сочинений сатирических; первый же напечатанный им опыт в стихах — была надпись к портрету Кантемира, помещенная Новиковым в издававшемся им еженедельнике под заглавием Ученые Ведомости. Но, услышавши своему произведению строгий приговор одного неизвестного, разговаривавшего в театре о литературе, Дмитриев не скоро после этого решился опять печатать, и то, не подписывая своего имени.
Даже гораздо позже первых опытов, печатая свои стихи в Московском журнале (1791 и 1792), он подписывался только одною литерою И.; а в Аонидах и последующих журналах ставил под своими стихами только три звездочки: ***. По этим признакам можно узнать те из его стихов, которых он не поместил в собрании своих сочинений.
Но, несмотря на аноним, публика скоро узнала даровитого поэта. Басни и сказки Дмитриева очаровали современников; последние и теперь, через шестьдесят лет, остаются единственными. Он первый начал говорить в них языком светского общества и первый проложил путь языку Онегина. Басни его уступают Хемницеру в простодушии, Крылову в изобретении и народности; но по чисто-те и благородству слога и по языку поэзии остаются и доныне первыми.
Один из нынешних авторов, г. Мизко из Одессы, написал в своей книге, будто "записные Аристархи того времени, благоговея перед именитостию, столько же литературною, сколько и чиновной, Дмитриева (каков слог нынешнего Аристарха!) не смели промолвиться лишним словом о новом его сопернике Крылове; о старом же Хемницере и помину не было!" — "В последнее время своей государственной службы (прибавляет г. Мизко в примечании) Дмитриев был министром юстиции".
Это доказывает только, что нынешний Аристарх не читал того, что писали тогдашние Аристархи; иначе он не обвинил бы их в низком побуждении молчать о Крылове, потому только, что другой баснописец был министр юстиции. Он не забыл бы, что Жуковский (в 1809) написал прекрасную статью "О басне и баснях Крылова". Он вспомнил бы, что Каченовский писал о баснях Крылова в Вестнике Европы 1812 года именно тогда, когда Дмитриев был министром. Он знал бы, что Мерзляков в своих лекциях, Которые были напечатаны, превозносил Хемницера! — Зачем позволять себе такие упреки, которые доказывают только наше собственное незнание русской литературы.
Свободное копирование
