Однако цензура не прошла ему даром, хотя без всякой вины с его стороны как цензора. В одном альманахе была напечатана элегия девицы Тепловой на смерть утонувшего юноши. В ней сказано было, что волны бьют в его гробницу. Не знаю почему, приняли подозрение — что в этой элегии оплакивается кто-нибудь из тех, которые содержались в казематах по происшествию 14 декабря 1825 года; а под гробницею, в которую бьют волны, разумеется Петропавловская крепость. — Вдруг, прислано было повеление посадить Глинку на ивановскую гауптвахту (в Кремле, у колокольни "Иван Великий"). Это случилось зимою 1830 года. Но это было торжеством Глинки! Как узнали в Москве, что Глинка на гауптвахте, бросились навещать его: в три-четыре дня перебывало у него человек триста с визитом. Дядя мой, бывший некогда министром юстиции, один из первых навестил его. Не всякий бывший министр на это бы решился.
Я тоже поехал на гауптвахту. Время было дурное; шел снег; я был после болезни и потому ехал в карете с поднятыми стеклами. Въехав в Кремль, я заметил сквозь стекла, заносимые снегом, сани с сидящим в них человеком; а против него стоял на снегу другой и размахивал руками. По этим жестам мне показалось, что это был сам Сергей Николаевич. Я опустил стекло и, увидев, что не ошибся, вскричал ему: "Сергей Николаевич! Я еду к вам". — "Милости просим! — отвечал Глинка: — Я вышел только прогуляться; вот мой и дядька!" — промолвил он, указывая рукой на стоящего в стороне солдата. "Там вас примут жена и дочь; а я сейчас ворочусь!" — Я приехал на гауптвахту; сперва надобно было пройти через комнату, которая была вся битком набита солдатами; потом во-шел я в другую, соседнюю комнату, где содержался Глин-ка; нашел там супругу и дочь арестанта; нашел там книги и фортепиано. — Комната, однако ж, была черна, сыра и неопрятна; а с окон текла ручьями сырость.
Минут через десять вошел хозяин. "Милости просим! А я вот перевез сюда жену и дочь: день они проводят со мною, а ночевать уезжают домой! — перевез сюда и аль-манах, в доказательство, что я прав и пропустил эти стишки по уставу; перевез и цензурный устав, потому что не я виноват, а он: так я его и посадил на гауптвахту!" — Потом он сел за фортепиано и запел, аккомпанируя себе, свою песню:
Ах ты, горе, жизни горе!
Как кипящее ты море,
Залило меня собой!
Видно, в гроб сойду с тобой! и проч.
В продолжение моего посещения двери не затворялись: беспрестанно приходили новые лица. Я помню, что вошел вдруг молодой артиллерийский офицер и обратился к Глинке с следующею речью, которую я упомнил слово в слово: "Сергей Николаевич! Я такой-то, (Сказал свою фамилию.) Мой батюшка был знаком с вами. Я не могу себе простить, что до сего времени не имел чести представиться вам и засвидетельствовать вам моего уважения; но я не нахожу к тому приличнее времени, как теперь".
Выходя от Глинки, я встретился на пороге с профессором Надеждиным. — "А вы, — спросил он, — знакомы с Глинкой? — "Знаком". — "Так воротитесь и представьте ему меня". — Я воротился и познакомил с ним Надеждина. — Так показала свое негодование Москва.
До Петербурга дошли слухи об этих визитах, и они подействовали. Не прошло еще определенного - срока его осадному сиденью, как пришло повеление его выпустить. Потом, когда он не захотел более служить, ему дали две тысячи рублей ассигнациями пенсии... Да! Если бы мы всегда были тверды и не отступались друг от друга, может быть, нас во что-нибудь бы и ставили, и нам было бы лучше! Этот пример служит доказательством.
Кстати уже, заодно скажу о запрещении... Телеграфа Полевого. В Петербурге представляли трагедию Куколь-ника "Рука Всевышнего отечество спасла", которая чрезвычайно понравилась государю (Николаю Павловичу). А Полевой, вероятно, совсем не зная этого, напечатал разбор этой трагедии и доказывал, ее недостатки. За это запретили журнал Полевого; выходит, за то, что он осмелился быть в литературе различного мнения с государем, — А. Д. Курбатов очень забавно сказал после этого:
Рука всевышнего отечество спасла
И погубила Полевого!
Еще анекдот о тогдашней строгости. В московском театре не понравилась зрителям какая-то актриса. Многие зашумели, зашикали, затопали, — это дошло до Петербурга. — Приказано было всех посадить под арест, кого на гауптвахту, кого просто в полицию. Посадили человек двадцать, в том числе графа Потемкина. Между ними же попался один Сибилев. Я знал его: человек за 50 лет, самый смиренный, толстый, красного лица, который являлся безмолвно на бульварах и имел привычку, бывая в театрах; ходить по ложам всех знакомых, что, как известно, не принято в свете. Кн. Николай Борисович Юсупов, старик просвещенный, любезный, придворный Екатерины, любил его, потому что над ним можно было посмеяться. Он называл его, по круглой его фигуре и по красноте лица, арбуз; а по охоте его лазить по ложам ложелаз, что было тем смешнее, что напоминало Ловеласа, на которого совсем был непохож Сибилев.
Повеление было исполнено. Но вся Москва раскричалась: лица были известные. В Петербурге немножко струсили, и тотчас велено было всех выпустить. Мало этого: государь сам приехал в Москву посгладить впечатление. На вечере у кн. Сергея Михайловича Голицына он изъявил желание играть в карты в одной партии с графиней Потемкиной, которой муж был посажен под арест, был с ней очень любезен; выиграл у нее пять рублей ассигнациями и, получая от нее деньги, сказал ей очень благосклонно, что сохранит эту бумажку на память. Графиня отвечала ему, что она, с своей стороны, не имеет нужды в напоминании, чтобы помнить о его величестве. Государь отвечал: "А! Вы все еще на меня сердитесь за мужа! Забудемте это с обеих сторон!"
Между тем в Москве вышла карикатура, представляющая лица всех, посаженных под арест, и впереди них — смиренный Сибилев, с надписью: Le chef de la conjuration.
Продолжаю о С. Н. Глинке. — Он был чрезвычайно бескорыстен и любил следовать первому движению своего сердца. Государь император Александр пожаловал ему бриллиантовый перстень в 800 рублей ассигнациями. Глинка приехал в один дом и показал свой перстень гостям и хозяевам. В эту минуту предложили сбор в пользу какого-то бедного семейства. Денег с Глинкою не случилось: он, не задумавшись, пожертвовал свой перстень. Сколько ни уговаривали его, сколько ни предлагали ему отдать за него небольшую сумму, которую он после пришлет хозяину дома, он никак не согласился и приехал домой без перстня.
В 1812 году, во время пожертвований на ополчение, он пожертвовал все свои серебряные ложки; на другой день пригласил гостей обедать и подал им деревянные!
Спросят: зачем же было приглашать гостей, чтобы подать им деревянные ложки? — Не знаю; я только пишу то, что было и как было.
Русский Вестник под конец сделался очень плох и небрежен. Иногда он опаздывал выходить не только месяцы, но почти целым годом, — Причиной этого было с одной стороны, множество разной книжной работы, которою заваливал себя Глинка, ибо этим он кормил свое семейство; с другой — беспечность, которая всегда была в его характере.
Свободное копирование
