1877 год. Крейман, 4-й класс.

Глава XX. 1877 год. Крейман, 4-й класс.

16 августа Леля с Гревингом уехали в Москву. Это была пятая по счету разлука, но, как ни крепились мы все, без раздирания душевного, покойно мы не могли к ней отнестись!

 Конечно, тотчас же началась переписка, и письма того времени почти все сохранились. Приведу эти письма в выдержках.

 "Милая тетя,-- писал Леля 20 августа 1877 г.,-- покамест все хорошо, довольно весело, хотя и нет ни Веверы {Вевера -- прозвание старшего брата Александра Всеволожского.}, ни Гацисского, ни Сошальского, никого из этих интересных личностей. Приехал я с Гревингом в половине шестого и отправились тотчас же в гимназию. Франц Иванович встретил меня очень добродушно и тотчас отправился приказать, чтобы поставили самовар. Гривенник же на вопрос Франца Ивановича, готов ли я в 4 й класс, отвечал (по-немецки): "По-моему он вполне готов; мы были очень прилежны этим летом".

 "На другой день начались уроки (я не буду держать экзамена) очень легкие, самые пустые..."

 Следующее письмо ко мне, уже от 29 августа. В нем он описывает свои визиты к Есиповым и Трескиным, затем возвращается к своим товарищам. "Всеволожского все еще нет! Приехал Филатов, своим поразительным сходством с Ванюхой часто заставляет смеяться. Вернулся Алферов, раненый в ногу во время разведки вольного ополчения для защиты своего города {На Кавказе, вероятно.} от нападения черкесов и татар.

 Гимназия наша стала чище, салфетки стали белые, вилки и ножи выздоровели от походов, которые они совершали. Молоко дается к чаю с тех пор, как поступили Ширинские-Шихматовы, сыновья товарища министра просвещения. Один поступил в 5-й, другой во 2-й класс. Старший много рассказывает мне про учебные заведения; он говорит, что в Катковском лицее и в Правоведении мальчики так ведут себя, что просто ужас..."

 "Через Михельсона, родственника (по Винклер) Трубецким, я узнал, что Павел Петрович кланяется мне, а что Елизавета Петровна очень часто вспоминает маму, и что 3 мая этого года была панихида по ней. {Наша любимая Елизавета Петровна кн. Трубецкая тогда была замужем за Винклером, бывшим доктором в ее семье. Имела двух детей: дочь и сына.} Рыловников развлекает нас своими греческими молитвами, которые он произносит басистым тоном, причем устремляет свои взоры на потолок. Окончив молитву, он с боязливым видом садится около кого-нибудь и говорит: "Кто знает, может быть, это грех молиться по-гречески? Господу не угодно?" Мы рассмеемся. Он махнет рукой и скажет: "Эх болваны!"

 "Вчера тетя Софи поехала обедать к Олсуфьевым и взяла меня с собой. Какое красивое помещение, какие красивые оранжереи {Олсуфьевская оранжерея славилась своими орхидеями на всю Москву.}, аквариум. Вечером была музыка. Играли Шопена, Рубинштейна. Адам в 1-м классе Военной гимназии. Скажи (тете), что брат Адама, которому 16 лет,-- на войне, на Кавказе".

 "В моем туалете произошла тоже перемена; я имею длинные панталоны: так велела мне носить тетя Софи, так как сколько ни плати этим дядькам в гимназии, они все-таки не чистят, и голенище очень порыжело, но, когда я буду подъезжать к Губаревке, я выпишу себе мурманские сапоги {Так называл Леля тогда высокие сапоги.} и приеду тру-тру-трукать! {Военный клич в детскую трубу, означавший его мужественность, вопреки отсутствию высоких сапог -- все это по адресу Оленьки, питавшей пристрастие к военной форме.}

 Я опять читаю Афанасьева II том {А. Н. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. М. 1866--1869, в 3-х томах.} и по праздникам наслаждаюсь его литовскими стишками, его санскритскими словами, его премудрыми речами, его прекрасными строками. Уроки идут покамест очень хорошо..."

 "Целую дорогие ручки тети (так хочется ньки прибавить), дорогие щечки дяди и будущую солдатку, сестру Ольгу Александровну".

 "P. S. -- С каким удовольствием вспоминаю, как, сидя в конторе, я склонял ό ήμάττερος ςτρατήνός, причем ήμάττερος выходил с двумя м. Кланяйся Стеше, Дмитрию и всем, вообще, имеющим счастие жить около тети. Вспоминай почаще мои выражения: "Алеш! Алеща! а-а-а-а... как будто бы, а сама?" {Эти выражения, произносимые с особенной интонацией, очень трудно пояснить. Последнее выражение можно перевести: как будто бы не хочет, а сама очень хочет, когда, напр., отказываются от сладкого -- из ложной скромности.}

 "В субботу мы играли в крокет, который Франц Иванович купил для гимназии. Я выучился играть"...

 В следующем письме от 11 сентября к дяде (по-французски) Леля сообщал, что приехал Вевера, и тотчас же началась большая ссора с Ширинскими: "Mais ce Шахматов a un goût extraordinaire, il m'ennuie affreusement", {Да у этого Шахматова необычайный вкус, он мне страшно надоел.} -- жаловался Вевера на него и уверял, что он поляк, несмотря на его русскую фамилию.

 "Рыловников нам декламирует греческие молитвы, а потом склоняет все наши имена: Шахматос, Шахмату, Шахматон и проч. "

 В письме от 18 сентября к тете Леля писал, что "тете Софи чрезвычайно не нравится Крейманская гимназия, и она непременно хочет, чтобы меня переместили в Саратов. Я откровенно выскажу тебе, моя красавица, милая моя, мое мнение. Хотя здесь пища очень скудная, хотя здешняя домашняя обстановка очень плохая (здесь все-таки чисто), но зато здесь очень хорошие учителя... Во всяком случае, если дядя хотел бы взять меня отсюда, чтоб поместить в какую-нибудь Саратовскую гимназию, я потерял бы целый год, так как Франц Иванович очень хитро распределил программу: в 3 классе проходят у нас геометрию, а в казенной -- алгебру, в 4-м -- у нас алгебру, а в казенной -- геометрию. Зачем менять кулика на ястреба, верное на неверное? Баллы покамест у меня хорошие, вовсе не трудно после гривенниковских уроков..."

 "Насчет еды, моя миленькая, хотя бываешь очень голоден, но я надеюсь, что на оставшиеся от 26 рублей деньги можно будет достать себе что-либо съедобное"...

 "Про товарищество и говорить нечего: я со всеми очень дружен и, хотя есть разные дела у меня, хотя и принадлежу к некоторым партиям, все же я со всеми в хороших отношениях. Не знаю, чью сторону я должен принять -- Всеволожских или Ширинских? Быть нейтральным невозможно... С Веверой рассорился весь 4-й класс, благодаря действиям Алферова, стоящего на стороне Шахматова"...

 20-го сентября в письме ко мне Леля жалуется, что у него нет ни денег, ни почтовой бумаги, чтобы писать чаще. "Для устранения скуки я беру книги из библиотеки, именно: "Жизнь знаменитых греков" Фелье, "Пропилеи" {Сборник статей по классической древности, издававшийся П. Леонтьевым. М. 1856 (3-е изд.), 5 книг.}, издававшиеся Леонтьевым; из "Пропилеи" я прочел "Венеру Милосскую", "Венеру Таврическую" Леонтьева и Нестроева, "Вакхический памятник", "Саллюстий и его сочинения" Бабста, "Женщины" Кудрявцева, "Древности Южной России" Леонтьева, "Очерки древнейшего периода Греческой философии" Каткова, все очень интересные и длинные статьи. Я буду продолжать чтение последующих книг "Пропилеи".

 "Уроки еще не распределены, а потому не могу послать тебе их распределение... У нас начались и танцы, и пение, и гимнастика"...

 Письмо от 25 сентября мне: благодарит дядю и меня за присланные деньги: "Я полагаю, что нужно так сделать (сумма была, вероятно, небольшая), отложить рубля 2 или 3 на Афанасьева; 2 рубля употребить на покупку III тома Соловьева, на 2 рубля или 3 рубля купить книги, которые помогли бы мне поддержать первенство из истории (именно какое-нибудь сочинение про среднюю историю), определенного учебника нет. Мельгунов позволил руководствоваться какими угодно книгами.

 Вчера в 2 часа я отправился со швейцаром к тете Софи. Оттуда через полчаса с Тюриным в Университетский книжный магазин, где купил книги. Сегодня ходил в церковь с тетей Софи -- в Никитский монастырь. После обедни мы зашли к игуменье Флоре Павловне, которая ослепла. Оттуда мы поехали к фотографу Дьяговченко, на Кузнецком мосту. Я там снялся (6 карточек -- 5 рублей) ".

 "Тетя пишет, что она пошлет мне маленькую посылку с съедобными припасами, положи туда семечки {Яблоновые, забытые им. Леля очень любил их грызть.}. Рыловников, к общему сожалению, в классе попался в курении. Его застал наставник. Франц Иванович этого не знает, а то уж не стало бы в гимназии Косого (прозвание Р. "Косой заяц"). Он написал всему классу, кому на греческом, кому на латинском языках прощальные письма, переполненные выражениями Цицерона и др. Смешной ужасно. Всеволожские даже подрались с Ширинским во время приготовления уроков: "Mais celui-là sait se battre, il m'a griffe. О peste, c'est un petit diable" {Да этот умеет драться, он меня оцарапал! О! да это чертенок.}.

 Леля подробно описывает это столкновение: Вевера высказывает ему свое удовольствие по поводу того, что Леля не в родстве с Ширинскими, которые портят ему жизнь и с которыми он вовсе не желает драться; он, Всеволожский, из благородной семьи -- с князьком, каких столько развелось теперь, что не знаешь, кто не князь! "Все это на французском языке и с непередаваемым апломбом. Алферов молодец такой, что просто Оленька не может вообразить его. Прыгает выше тетиного роста. Сапоги у него высокие, гораздо выше колен"...

 От того же 25 сентября в письме к тете Леля отдает отчет истраченных денег и кончает: "2 октября, в воскресенье, у нас будет акт; высокопарные речи, громкие рукоплескания, единогласное ура -- будут довершать праздник по случаю 17- или 18-летнего существования гимназии. Прощай милая тетя... посылаю мокрый поцелуй, т. е. поцелуй со слезинкой"...

 В письме Лели ко мне от 1 октября он сообщает важную новость: Гревинг был назначен к ним репетитором. Каждый вечер он приходит спрашивать уроки учеников, все тем же голосом и теми же важными манерами, каким он был "Губаревским пятиалтынным".

 Затем, ответив на целый ряд заданных ему мной вопросов, он продолжает: "Теперь поговорю о ссоре Ширинского и Всеволожского... Я поссорился и с теми и с другими: они мне надоели, и ежели бы я и принял участие в их ссоре, то как лицо более или менее самостоятельное"... {Это письмо от 25 сентября разминовалось с письмом тети в ответ на его письмо (от 18 сентября), в котором он не знал, чью сторону взять. "Все это нам с дядей очень неприятно. Наш дружеский совет тебе -- не принадлежать ни к каким партиям, держать себя отдельно и самостоятельно. Пусть они там ссорятся, как знают. Который из них тебе по душе, нравится, с тем и оставайся дружнее, но старайся удалиться от всех этих мелочных школьных интриг и помни, что ежели Всеволожский и Ширинский считают себя в праве почему-либо ставить себя во главе каких-то партий, то по тем же самым причинам ты сам, Леля, имеешь полное право быть во главе своей какой-нибудь партии, не подчиняясь как дурак, нравственному влиянию ни того, ни другого, так как ты ни в каком отношении не хуже никого, и это дело твоего благоразумия и благородного самолюбия. Помни, что во всех своих действиях, хотя бы в самых мелочных, в школе, должны руководить правда, честность и рассудок" (письмо от 27 сентября).}

 Ссора Ширинского с Всеволожским и тревожила и раздражала Лелю. "Какая цель этих раздоров, чего добиваются партии?" -- удивлялся он. Отчего произошла эта ссора, Леля сам не мог понять, но, вероятно, из-за характера Веверы. Ширинский, старший, оставленный своей партией, пришел просить поддержки у Лели. Леля отказал, потому что дружеские отношения к А. Всеволожскому не позволяли ему примкнуть к партии, враждебной его партии. Но Ширинский настаивал. Тогда маленький Добров, сын покойного священника, любимец всего 4-го класса и близкий Леле мальчик, обещал Ширинскому свое содействие, если Леля "поможет ему выйти из дурных обстоятельств, в случае Вевера возьмет верх". Достаточно было, что Всеволожские увидели, что Добров на стороне Ширинских, они просили мира и, по совету Лели, получили его. "Но когда об этом узнали Киселевы, Потаповы, Кишинские, они удвоили свою силу и так надоели уже нам (мне тоже), что мы положительно соединились, и Ширинские из врагов стали друзьями, и на всяком шагу бьем их". "Он очень нравится мне именно потому, что мы во многом сходимся. Не по Рюрику {Т. е. не из-за любви к истории только.}, нет, а по разному другому". (Письмо к тете от 30 октября). В этом же письме Леля пишет: "Математика вечно терзает и мучает меня... Кроме того из французского и немецкого были у меня в прошлом году пятерки, а теперь 5 и 4, ибо я исключительно занимался этой геометрией"... И кончает: "я чувствую тоску по родине, по вас, по Губаревке, мне ужасно скучно"... Еще раньше, в письме от 16 октября, он писал тете, что видел сон, опечаливший его, будто все лошади наши пропали и поэтому ему нельзя будет приехать на рождественские каникулы. "Я, признаться, очень соскучился о вас, и мне бы хотелось расцеловать твои щечки, похожие на розы в полном цвету"... О рождественских каникулах он мечтает уже и в письме ко мне от 22 октября. В нем же он упоминает, с каким наслаждением он читает "Дочь египетского царя" {Исторический роман Г. Эберса. Первый русский перевод его вышел в Петербурге в 1873 г.}. "Характеристика не только египтян, но и персиян Камбиза и т.д. -- гораздо подробнее Геродота, история, основанная на иероглифах и гвоздеобразных письменах".

 Другим увлекавшим в то время сочинением была "Всеобщая история" их учителя истории Мельгунова. Она стала выходить тетрадками, литографированными, и достать можно было только через членов Академии Наук. Но один из его друзей -- Горбов предложил ему покупать через него -- у его брата, который был в Академии (по 50 копеек за тетрадку). В ответ на письма Лели о тоске, мы, конечно уговаривали его потерпеть до Рождества -- недолго. Тетя писала: "Преодолей свою тоску по родине, по нас, по Губаревке -- терпением: "Le patient vaut mieux que le brave et celui qui dompte son coeur vaut mieux, que celui qui prend des villes" {"Терпеливый человек стоит более, чем храбрый, и тот, кто укрощает своим сердцем, выше того, кто берет города" (9 ноября).}.

 "Ты не скучай, мой милый Леля, что же делать! И хотелось бы устроить иначе, но в этом году нельзя"...

 Но эти утешения, которыми мы и его и себя поддерживали, теряли все значение, когда получались в письмах его подобные концы: "Вечером лежа, я часто говорю тиетя, диядя вантрилоком {Вантрилоком -- т. е. низким, почти внутренним голосом.} и начну, начну реветь. Целую тебя, мой кулиочек, дядю милого моего, и Женю, и Оленьку" (16 октября). И думалось тогда: будь я у Фишера, я бы сумела его утешить, ему не было бы так скучно!.. И я готова была опять зубрить греческую грамматику, и переехать в Москву, но... сознавала ясно, что средств не хватило бы жить в интернате, а на частной квартире не у кого, да и не менее дорого. И приходилось повторять: "до Рождества недолго"... и принялись ему собирать посылочки с провизией, так как Леля писал не раз, что пища становится очень скудной: "утренний и вечерний чай так крепок (воды горячей не дают), что в рот не возьмешь; за завтраком редко бывают котлеты, а все или говядина или винегрет, такая маленькая порция, что, положительно, не заморить ею червячка... Ученик не может посылать ни за чем служащих; хотя и посылают в украдку, все же многие попадались"...