Репетитор Гриф

Глава XIX. Репетитор Гриф

Полный, розовый, с светлыми, длинными бакенбардами херр Гревинг, тотчас же окрещенный нами "Грифом", а прислугой "Гривенником", приехал к нам на все лето готовить Лелю к экзамену древних языков в августе.

 По всем остальным предметам Леля благополучно перешел в 4-й класс.

 Радость нашего свидания с Лелей омрачилась наличностью этой серьезной, грузной и важной фигуры. Гриф медленно говорил, медленно двигался... И не прошло 3-4 дней отдыха для затомившегося в городе Лели, как он поднял вопрос об уроках и уроках пренесносных -- догонять Крейманских четвероклассников. И это -- в лучшем месяце всего года! А к довершению беды дядя настоял, чтобы я училась с Лелей и не отставала от него в древних языках. Грифу была отведена комната в конторе, и там же была теперь нам устроена классная, где мы с Лелей стали проводить по несколько часов за переводом Цезаря и зубрением греческих склонений. О послеобеденных прогулках с Грифом, как бывало с Ясиевичами, нечего было и думать. Всему предпочитал он отдых, сладкий сон, медленное чтение у себя на кушетке, запивая это чтение, клонившее его ко сну, стаканом молока. Но это не мешало нам и без него, конечно, уходить после обеда втроем на прогулки в парк, лес и поля.

 В общем, то лето 1877 года прошло тихо и однообразно, после отъезда Трироговых в особенности. Отклики разгоревшегося пожара на Балканах долетали, конечно, и до нас. С невыразимым волнением ожидали мы два раза в неделю получаемую почту, бросались читать газеты, передовые статьи Каткова... и радовались, и гордились успехами "наших", и страдали за увечных и раненых воинов. Стеша в то лето открыла в своем Буданцеве скрытый талант, страсть, до тех пор дремавшую -- к огородничеству, и в мае переехала к нам со всей семьей на лето, она -- в роли старшей камер-фрау, он -- огородником. Политика всецело владела ее умом. Она знала и все, что пишут в газетах с театра военных действий, и что знает народ по устной передаче, а беседы ее с дядей по этому поводу, помнится, были бесподобны. Я целиком их записывала в свой дневник (привычка, несмотря на гибель первого дневника в Варшаве, глубоко въевшаяся в меня, просто, как необходимая отдушина переживаний), но передать их теперь на память не смогу. Только помню ясно, что я в то лето переживала личную, душевную драму. Я так сжилась за два последних лета с ведением хозяйства в Губаревке, что жизнь безучастная, в стороне от жгучих вопросов, из которых соткана вся хозяйственная жизнь, стала для меня положительно невозможной. А между тем тетя, не отвлеченная теперь Саратовым, взяла в руки бразды правления и отстранила меня от него.

 Прежде всего она сама стала с вечера писать меню обедов и с помощью Стеши занялась всем домашним хозяйством. С этим я примирилась, потому что у меня еще оставалось широкое поле деятельности,-- хозяйство внешнее, т. е. во дворе и в саду. Но вскоре тетя отстранила меня и от хозяйства во дворе, т. е. хозяйства, хотя и очень сокращенного, по молочному и пернатому царству. Мы с Парашей ухитрились развести массу цыплят. Крестьянки "жалели" нас из-за погрома Ясиевичей, принесли нам клушек, раздобыли яиц утиных и гусиных. Понятно, с каким нетерпением я вставала с каждым днем все раньше и раньше, чтобы не опоздать к утреннему завтраку моих малышей... И вдруг, такое горе свалилось на меня в одно прекрасное майское утро, еще до приезда Лели: я прибежала к тете, объявить с полным восторгом, что Милка, ходившая в последнее время и толстой и понурой, теперь вдруг стала как всегда, и весело гуляет по лугу с маленьким жеребенком. "Жеребенок такая прелесть! Матвей говорит, что он весь в отца, в Воронка!" -- Тетя, вместо того, чтобы порадоваться вместе со мной, сделала озабоченное и недовольное лицо и даже не помогла мне придумать новорожденному имя. После завтрака она позвала меня в свой кабинет и заявила каким-то необыкновенно строгим тоном, что желала бы, чтобы я иначе понимала обязанности хозяйки. Носиться по двору как ураган, с раннего утра, совершенно нет надобности. Хозяйка должна управлять издали, из своего кабинета! О, наши точки зрения оказались диаметрально противоположными! Как же управлять из кабинета, когда хозяйке необходимо самой везде побывать? После этого "серьезного" разговора мне пришлось сократить свои набеги по двору и направлять все свое внимание исключительно на сад. Но вскоре и сад стал вызывать у нас разногласие. Тетя была олицетворением гармонии и равновесия. Всякая крайность, увлечение, вызывала ее полное неодобрение... А я начала положительно увлекаться работой в саду. Садовника в то лето так и не было. Буданцев посвятил себя только огороду, и длинные ноги его теперь торчали из зарослей лебеды и лопухов: высыпаться и отдыхать он по-прежнему очень любил, пока его благоверная, зная его привычки, не разыскивала его и не начинала ему читать своих нравоучений. Я выбрала себе одну из девочек, с деревни, которую я заметила в толпе девушек, подбивавших весной сады -- Машу Монахову (Кузьмину позже) и вместе с ней занялась садоводством. Я уходила с ней мотыжить, сажать, полоть. Маша, высокая, тонкая девушка лет 15-ти, сначала обратила мое внимание своими "астрономическими" сведениями: когда на тени ее уставлялось 5 ее "лап" {Т. е. ног.}, был полдень... Сторона дерева в парке, покрытая мхом, означала север, и мн. др. В разговорах со мной она выказывала такую хорошую душу, такие высокие правила, что я искренно ее полюбила. Новая беда! Увлечение садовой работой также не нравилось тете, потому что было увлечением. А когда дальние ягодники, т. е. кусты крыжовника и смородины, заросли высоким бурьяном и я выкосила его, мне показалась эта работа настоящим наслаждением, и я за завтраком объявила, что косить -- теперь моя единственная мечта. Тетя не только нашла, что это совсем не дело молодой девушки 14 лет, но и стала допрашивать, что руководит мной. Заподозрила какое-то замаливание грехов праотцов... словом, что-то для меня глубокое и сложное, о чем я и не мечтала: мне просто нравилось косить так, как понимал это наслаждение Левин (Толстого), и с нетерпением, ложась спать, ожидала момента, когда на зорьке, пока все спят, Маша постучит мне в окно {Маша Кузьмина и по сей день со мной в переписке и в тяжелое время не раз высылала мне "посылочки".}. Тогда я бежала с ней в сад, полный росы и утренней прохлады; мы брали мотыги, косы и принимались за работу под лучами тихо поднимавшегося солнца. Тетя объясняла мою страсть к этой работе -- властностью характера. Я де не хотела выпускать из рук власть! "Какую власть? -- удивлялась я: хочу быть только твоей самой преданной помощницей! Но не могу я согласиться, что хозяйничать можно из кабинета". И правда, чего только не готова была я делать ради своей дорогой Губаревки, от жалости к заброшенному саду, зараставшему крапивой и лебедой, к цветникам без цветов, к лужайкам с пробивающимся полынком и чертополохом, еще недавно столь гладко подстриженным... С этих пор и надолго между тетей и мной стало что-то, много попортившее мне крови. И меня в особенности огорчало, что под влиянием такого отношения к вопросу о хозяйстве и дядя поторопился запречь меня опять в классическую лямку. Я могла делать успехи в этих "никчемных" языках, чтобы лейпцигский зазнайка не смел иронически, скривив рот, улыбаться, когда при нем говорили о "русских" девушках-студентках... Но продолжать потерю времени с Грифом, чтобы догонять крейманских гимназистов... ну нет, с этим я не соглашусь! И я всячески старалась "не терять времени" за этими принудительными уроками. Я читала Корнелия Непота и Цезаря. Особенно пристрастилась к Плутарху (в переводе), но зубрить грамматику решительно теперь отказалась. Будет, достаточно ее зубрила! Гриф, поглощенный своей прямой задачей сдать Лелю Крейману, не очень меня преследовал, и случалось, что в жару, за уроками вялого немца, я ухитрялась даже выспаться, закрыв лицо книгой, в то время, когда он медленно, но упорно допрашивал Лелю. Или под чтение Гомера, которого я давно знала наизусть, я принималась мечтать о реформе учебных заведений вообще и учебной программы в особенности. Учиться истории по Иловайскому? Географии по Белоху, Берте? Зубрить хронологию или заливы -- проливы? Да это то же, что долбить panis, piscis, crinis! Что же останется в памяти, в воображении, в душе? Миллион слов, названий, сухих цифр и годов...

 Всю эту философию я, конечно, сообщала Леле, предварительно записав в дневник, но он качал головой, кажется, чуя в ней только непременное желание вырваться из рамок учебной жизни. В последнее время он как-то особенно, болезненно стал относиться к тому, что я недоучусь и перезабуду даже все то, чему научилась, тащась за ним на буксире. "Тебе 15-й год... Тебе надо еще многому учиться, так же, как и мне... дай мне слово, что ты 3-4 года посвятишь тому, чтобы доучиться,-- убеждал он меня,-- Тебе не хочется поступать в учебное заведение, но мы поговорим с дядей, выпишем сюда учителя... или ты переедешь в Саратов, в Москву". -- "Когда денег нет!" -- прервала я его, пожимая плечами. Неудачная поездка за границу, разорение губаревского хозяйства Ясиевичами и расходы, вызванные постройкой и ремонтом городского дома, действительно, сильно подорвали бюджет, и предстояло зимовать в деревне. Леля еще более огорчался: "Это не резон! Стешины дочки -- без гроша, а все-таки доучатся в гимназии", говорил он, но придти к определенному решенью, как ни обсуждали мы этот "больной вопрос" и в парке, и в Дарьяле, и на "Шумке", мы не могли, а когда дядя начинал говорить о классической женской гимназии Фишер[1], я совсем упиралась: "Не хочу бросать Губаревки, пока мы не залечили ее ран! Не могу бросать семью! Оленьке 10 лет и ей надо учиться (а при ней теперь не было даже гувернантки)! Не хочу зубрить у Фишер древние языки!.. И, наконец, что мне нужно? -- поставила я этот вопрос Леле очень решительно: ну, ответь: аттестат зрелости? Нет, не нужно! Пока программа учения винегретная, я никогда не займусь педагогией". -- "Но ты можешь не выйти замуж, ты можешь очутиться в большой бедности, тогда тебя выручит аттестат",-- настаивал Леля. "Тогда я стану ученой садовницей или заведу большой птичник, но учить детей -- своих или чужих -- против своего убеждения не стану! Засорять голову, убивать время в лучшие годы их нельзя! Ты говоришь, мне надо знаний. Ну, как же их приобрести?" -- "Переехать в город и приняться учиться. Так делают сотни молодых девушек". -- "А к чему же мне искать вдали то, что у меня есть вблизи, дома? У меня под руками настоящая сокровищница, редкая по выбору книг библиотека дяди" -- "Это не то, без руководителя". -- "Трудно учиться без учителя? -- Нисколько, была бы охота... А вот с таким Гривенником всякая охота пропадет учится, сон так и разбирает"... Леля не соглашался. Быть может, он и рад был бы согласиться, зная по опыту, как тяжело отрываться от семьи, но ему за этими научными занятиями дома, на свободе, без программ и учителей, наверное, мерещились покосы бурьянов, подсадка садов в октябре и хозяйство, хозяйство, вопреки всему и всем, даже тете, потому что "властность" моего характера продолжала проявляться в утренних набегах, до вставания тети, к своим пернатым малышам, ласковым телочкам и "сыну Воронка", не говоря уже о садовых работах с Машей Монаховой. Как же было от них отказаться, когда торчащие длинные ноги совсем не умели обходиться с садом,-- все внимание Буданцева всецело было посвящено одним огурцам да капусте! Даже знаменитые наши розы заросли бы лебедой да крапивой. Без поденщиц, которые обыкновенно толпой все лето работали у садовника, мы с Машей боролись с этим бичом садов с такой яростью, точно турки с христианами...

 Но день отъезда Лели приближался, и "больной вопрос" все еще не был разрешен. Леля зашел ко мне не в урочный час для прогулок, после утреннего чая. У нас до завтрака было 3 часа и мы углубились в парк.. Что за красота была в длинной "зеленой" аллее! Воздух уже посвежел, жары прошли, и наступала ясная, теплая осень... По обе стороны аллеи зелень еще была густа и только кое-где висел желтый листок, да в траве показались осенние цветы. Как счастлив был бы сам Леля оставаться с нами, проводить осень в деревне!..

 К концу прогулки мы решили следующее: даю твердо и непоколебимо Леле слово целых три года учиться не менее 5-6 часов в день, не ссылаясь ни на какие хозяйственные дела, ежедневно, но по своей программе.

 Сначала Леля колебался подписаться под наше 3-летнее условие, не надеясь на мое постоянство, но тогда мы отправились к дяде на совет, и, к удивлению Лели, дядя одобрил и программу и договор наш. "Запрись в мою библиотеку, и ничего тебе более не надо",-- были его слова, навсегда мне памятные. Тогда мы с Лелей отправились в кабинет, к низким шкафам дяди. Рядом, в очень красивых переплетах стояли в одном отделении любимые дядей классики древности, в другом -- исторические книги, в третьем -- по естественным наукам: Фигье, Жувансель, Фламмарион, Гильемен и пр. Отдельно, в узких, но высоких до потолка шкафах стояли литературные произведения. Было чему научиться! Помню, как Леля, пересмотрев заглавия указываемых мной книг (подобранных заранее), с чувством сказал мне: "О, если ты не изменишь своему слову и твоей программе, тогда завидую тебе! С радостью и я бы променял свою гимназию на такое наслаждение -- работать свободно и с любимыми книгами". Он был прав. Но как было решиться ему -- мальчику, не кончать курса, не сдавать экзаменов, не получать аттестата? Насколько счастливее мы -- девочки! Леля с этим всегда был согласен.