Крейман, 3-й класс

Глава XVIII. Крейман, 3-й класс.

 Леля был счастлив вернуться в свою гимназию и стать опять на рельсы учебной жизни. В письме своем (от 9 апреля) к дяде, который все еще был в Париже, он писал, что все товарищи узнали его и встретили как старого приятеля, некоторые из учителей его целовали. Только многие из его товарищей остались во 2-м классе, не выдержав экзамена в 3-й класс. "Хотя я здесь 4-й день, но первые ученики 3-го класса: Дирибизов, Кизеветтер и Перевощиков говорили с Лавровским, Мизко, Потапьевым, Блудовым и др., каким способом помешать мне стать первым в классе. Они стараются уличить меня в незнании и постоянно меня экзаменуют. Но я не обращаю на это внимания и, чем более они мне мешают учиться, тем более я буду стараться".

 "В 3-м классе больше не дерутся (все дурные мальчики исключены) и, если желают дразнить, то дразнят только словами. По всем предметам я наравне с ними, только из греческого они немного впереди, да и начали геометрию. Всеволожские еще в гимназии, и я по-прежнему с ними дружен".

 Одновременно Леля писал и мне в Губаревку: "Гимназия очень переменилась. Трубецких -- ни Жени, ни Сережи, ни Алексея -- нет. Женя и Сережа вышли из гимназии, не выдержав экзамена в 5-й класс (так рассказывают), они теперь в одной из прогимназий, а Алексей в Катковском лицее".

 "Несмотря на мое 4-х дневное пребывание в гимназии, весь 3-й класс вооружился против меня мыслью, что я добиваюсь места первого ученика, как это было в 1875 г." Затем, повторяя то, что писал о Перевощикове и прочее, добавляет: "весь класс пристает ко мне, расспрашивая меня, как наречие от manifestos, как звательный падеж от Αππωλων, сравнительная степень от какоа и т. д. Но они мне этим помогают, ибо, не зная чего-нибудь, я посмотрю в книгу и буду знать".

 "Есть, конечно, и дурные мальчики, которые, например, называют меня форсило (гордец) и т. д., которые, когда я заговорю с Всеволожскими, Голяшкиными и Михельсоном по-французски, называют меня, или лучше, нас -- подпольными аристократами. По совету Всеволожского, я не обращаю внимания на них и, подобно Михельсону, когда меня закидывают бумажками, смотрю на потолок, будто с намерением видеть, откуда падают бумажки. Часто я удивляюсь твердому характеру Александра Всеволожского, который со всех сторон окруженный мальчиками, дразнящими его, смеющимися над ним, называющими его форсилой и т. п., сидит и спокойно читает книгу, даже не глядя на них. Тронуть никто его не смеет, потому что боятся его класса, и, видя что с ним ничего не поделаешь, мальчики уходят от него. Эти мальчики еще ничего, но между мальчиками есть нигилисты..."

 "Про учение мое я могу сказать следующее: из французского я получил 5, из латинского -- 4, из истории -- 5+. Кстати, про историю: я участвовал только при одном уроке, но, по мнению всех учеников, уже из нее я первый. Мизко, малороссиянин, бывший первый из истории, заплакал, когда я получил 5+, и бросился с яростью на меня: мы держим теперь пари, кто лучше будет знать историю во вторник?.."

 В письме к дяде от 17 апреля Леля писал:

 "Война объявлена. Когда об этом узнали у нас в гимназии, все мальчики, большие и маленькие, обрадовались до сумасшествия. Нас повели в церковь, Франц Иванович прочел всем ученикам манифест. Сегодня я прочел в "Московских Ведомостях", что русские уже заняли Измаил, Браилов, Галац -- турецкие крепости. Черногорцы снова открыли войну, болгары тоже взялись за оружие; на Кавказе русские уже вошли в пределы Малой Азии и проч. Быть может, "Soleil" {Газета в Париже, которую дядя любил читать.} еще этого не знает"...

 В том же письме Леля писал, что уроки у него идут хорошо: "Из истории мы теперь проходим Магомет и калифы; из русского языка -- мы анализируем и разыскиваем корни слов и пишем сочинения. Покровский, учитель русского языка, очень доволен мной, как он мне сказал. Урок немецкого языка очень интересный: мы читаем древние германские поэмы -- Нибелунги, Гудрунсагу, за уроком говорят о филологии древних германцев..."

 "Думая, что тетя Софи не возьмет меня на воскресенье, я взял интересную книгу из гимназической библиотеки: "Историю Фридриха Великого", Кони. Это очень интересно. Но тетя Софи за мной прислала, потому что отложила свой отъезд в Петербург".

 "У нас в гимназии очень смешной мальчик Рыловников. У него более десяти прозвищ: мохнатый скелет, косая крыса и проч. Мельгунов, учитель истории, нам объяснил в классе, что название Гибралтара происходит от арабских слов Gebel al Tarek, (имя Тарека, арабского лейтенанта). Сказав это, Мельгунов спрашивает Рыловникова, от какого слова происходит "Гибралтар". Подумав немного, Рыловников отвечает: от слова "адмирал". Весь класс захохотал. Такие ответы его не редки".

 Скучал Леля только по праздничным дням, потому что тетя Софи уехала в Петербург. "Ужасно скучно! -- писал он мне (24 апреля). -- Нечего делать: ах, эти противные воскресенья! Почти что никого нет: человек 20 только и к тому еще наихудшие. Пристают ко мне, просто невыносимо. Так и ждешь понедельника, товарищей и уроков. Вчера я был у Трескиных. Они только что приехали со смотра войскам. В гимназии разные сборы в пользу раненых".

 Все было бы хорошо, добавлял Леля, если бы только не Дирибизов, положительно не терпевший его. Один раз он накинулся на него в бешенстве. Если бы не Голиков, лицо Лели было бы в крови.

 "Как и прежде, так и теперь,-- продолжал Леля в этом письме,-- некоторые мальчики составляют общества, друг друга защищающие или друг с другом соперничающие. Казаки, Алферов и Прогульбицкий, и еще Колесников, Пономарев, Алабушев и пр. составляют одно общество, где говорится про войны и т. д. Всеволожские, Голяшкины, Перевощиков, Голиков, Уваров, Бутеноп, Сазонов -- составляют другое. Я принадлежу скорее ко второму. Дирибизов, Потапьев, Лавровский, Латышев, Эйхенвальд -- третье и т. д."

 "Извини пожалуйста, что я пишу так дурно, но nonchalance {Лень.} отнимает у меня руку. Как здоровье Chemisette? {Шемизет (игрушка Оленьки).}"

 Сохранилось и письмо к дяде (от 23 апреля): "Вы ошибаетесь, дорогой дядя, думая, что все ученики любят меня в душе. -- Нет! Иные из них совсем не разговаривают со мной, особенно Дирибизов, московский Шак {Шак -- первый ученик в Лейпцигской гимназии.}, с большим авторитетом в нашем классе, не хочет понять, что я учусь ради знания, а не для того, чтобы быть мучеником. Если своим усердием я и получу это прозвище, так это нечаянно, против желания... Надо заметить, что я младший в классе. Есть мальчики, которым 18, 19 и 20 лет. -- Дирибизову 14 лет. Но все эти ненависти меня не слишком трогают. Но что меня сердит, так это мое прозвище -- форсила, что означает щеголь, гордец, франт и проч. "И чем я могу гордиться?" -- спрашиваю я их. "Тем, что ты хочешь быть 1-м учеником". Но все эти прозвища водятся только среди младших учеников. Старшие же любят меня. Один раз, когда Дирибизовы, Бахрушины, Потапьевы, Мейеры и прочие хотели меня побить, все старшие ученики, 3-й класс и весь 4-й класс с Всеволожским во главе, меня высвободили. Оба казака -- Алферов (уже записан в полк) и Прогульбицкий меня очень любят. Они составили еще с несколькими товарищами отряд, который всех защищает. Одновременно с вашим письмом получил письмо от тети. "Мы нашли Губаревку в полном разорении,-- пишет она,-- лошади проданы"... и прочее.

 "Я не скучаю. Завтра, не выходя из дома Самариной {Т. е. Крейманская гимназия.} буду в театре: ученики будут играть комедию "Publius Terentius" на латинском языке".

 "Вы меня спрашиваете, надеюсь ли я перейти в 4-й класс. Я не боюсь латинского, французского, немецкого и греческого языков, потому что мы повторяем теперь все пройденное. Экзамены будут в начале июня. Я не смогу провести 20 мая в Губаревке".

 "Тетя Софи надолго уехала в Петербург, быть может, навсегда. Григорий Васильевич также в Петербурге, и Николай. У него там очень хорошее место, я не знаю какое". После этого бесконечно длинного письма к дяде в Париж, письмо Лели к тете от того же 23 апреля было написано наспех, всего на двух страницах, перед самым сном. Он сообщал, что был у Трескиных: "Заказаны платье, сапоги, кушак и т. д. Финансы не в очень хорошем состоянии: просил денег у Натальи Васильевны {Н. В. Трескина.} в пользу раненых, будет у нас театр, она будет тоже в числе спектатеров... пришел учитель... все встали... сейчас идем спать"... Даже почерк Лели, вероятно, от усталости, был небрежный. Бедный мальчик! Мы с тетей остались им недовольны и написали соответствующие письма, когда и следующее его письмо к тете было также коротенькое, исключительно о кастелянше, которая не давала ему чистого белья, и заканчивал припиской, что пишет так скверно, потому что "толстый сосед все время награждает его толчками, которые трудно выдержать ..." Тем не менее наши письма с выговорами полетели к нему 27-го апреля (мы еще были в Саратове). "Мне не понравилась небрежность твоего письма, писала ему тетя: ты не уведомляешь, отчего ты не у тети Софи, это 1-е; 2-е, что ты позволил себе взять деньги на пожертвование без моего разрешения у посторонней женщины. Твое дело было меня о том уведомить и прошу тебя, чтоб подобная выходка была бы первая и последняя. Без особенного позволения Франца Ивановича прошу тебя также не получать приглашений. Будь здоров и весел, помни свою домашнюю обстановку и правила"!

 В том же письме и я добавляла свои нравоучения: "Твое сегодняшнее письмо написано под влиянием школьного духа ("brize de l'école", придумала я французское выражение) и не очень понравилось тете. Ты, например, пишешь тете: "Твое милое письмо". Оно может быть доброе, приятное, дорогое, нравоучительное, но не "милое"! Также ты пишешь о своих финансах; ведь, ты пишешь по-русски и о себе, а не о каком-либо государстве..."

 Огорчился бедный Леля, получив эти письма!

 "Благодарю тебя очень за твое дорогое письмо,-- писал он тете 30 апреля, но к величайшему моему сожалению оно заключало в себе порицания. Ах, как забьется у меня всегда сердце, как я заплачу, когда получаю такие письма!.. Так было и в третьем году... Я взял деньги, потому что они были нужны сейчас: сбор кончался в воскресенье. Прости меня пожалуйста за то, что я забыл написать, по какому случаю я не у тети Софи". Леля повторяет то, что писал дяде о переезде Есиповых в Петербург, и что Франц Иванович его отправил к Трескиным со швейцаром.

 "Не сердись на меня, миленькая моя тетя! Как неприятно подумать, что за 800 верст ты недовольна мною!"... Возвращаясь к своей учебной жизни, после перечисления пройденного из греческого и латинского языков, он заключает: "В отношении ко мне мальчики видимо переменились. Они больше не так пристают ко мне. Большая часть называют меня или Алешей Магометом или Шахматёнок".

 "Я не понимаю, как это Ясиевичи оставили Губаревку, самовольно отдав присмотр над ней Ивану Григорьеву. Лучше Женя написала бы мне про это, чем про то, что "милое" письмо не есть нужное выражение, что слово "финансы", которое я употребил в насмешку, подлежит критике" и т. д.

 Во втором письме, уже от 22 мая, Леля писал накануне устного латинского экзамена: "Мы будем переводить по билетам всего "Мильтиада" из Корнелия Непота, будем отвечать на вопросы по этимологии и синтаксису, и т. д. Роспуск будет 7 июня в 12 часов. В 8 часов вечера запирается гимназия. Надеюсь, дорогая тетя, что ты не опоздаешь послать кого-нибудь к назначенному сроку, так как в 8 часов 7 июня распускают поваров, наставников"... и т. п. Баллы были отличные по всем предметам, но древние языки его сокрушали. "Мне очень бы надо приготовиться хоть немножко из греческой грамматики, иначе я отчаиваюсь выдержать экзамен. Единственная надежда перейти в 4-й класс, это держать экзамен в августе". Затем идут поцелуи всей семье, а также тете Натали, проводившей с детьми май у нас. В ответных же наших письмах тетя писала ему, что ездила в Саратов, чтобы заказать ему все новое белье; я же продолжала писать в шутливо-нравоучительном тоне, хотя Леля и недолюбливал этого: "Если вечер -- спи спокойно, если день -- учись хорошо, если утро -- будь бодр". (Кроме упомянутых писем Лели, остальные его письма к дяде, к Оленьке и ко мне -- все пропали).

 Дядя выехал из Парижа только в половине мая и в начале июня был в Москве, где провел несколько дней с Лелей и, конечно, прежде всего помог ему решить мучавший его вопрос о древних языках, в которых Леля себя чувствовал слабым. С общего согласия было решено отложить экзамен древних языков до августа, подогнав их за лето с репетитором, по рекомендации Франца Ивановича.

 День своего рождения, когда Леле минуло 13 лет, он с дядей провел еще в Москве. Дядя повез его к Тестову и угостил хорошим обедом. Были они, конечно, у Трескиных: после отъезда Есиповых в Петербург, их дом становился самым близким для Лели, где он мог проводить воскресные дни.

 10 июня дядя с Лелей и с репетитором херр Гревингом после целого года отсутствия вернулись в Губаревку