Домой, домой!

Глава XVII. Домой, домой!

 Между тем письма из России становились все тревожнее. Ясиевичи торопили наше возвращение, грозя выехать, не дожидаясь тети и оставить Губаревку без надзора, и тогда не отвечали за сохранность ее. В 20-х числах марта мы наконец покинули Париж. Остался только еще там дядя. Ожидал ли он присылки денег из Саратова, занят ли он был изданием своих романсов, вместе с Си-мьо,-- не даю себе отчета. Весь багаж наш, которого все же набралось теперь достаточно, был отправлен малой скоростью на Марсель, морем до Константинополя и Одессы, хотя уже грозила война.

 Обратная дорога была гораздо веселее прошлогодней, поздней осенью. Мы останавливались в Кельне, чтобы запастись столь любимым тетей одеколоном, любовались каменным кружевом Кельнского собора; почему-то мост через Рейн переходили пешком; в Бреславле поднимались на какую-то башню с видом на весь город. Вообще, вид заостренных шпилей немецких кирок и даже их соборов, заостренных черепичных крыш и вообще вся германская архитектура со своими прямыми линиями и острыми углами леденила душу, даже из окон вагонов, и после мягких, округлых, веселых тонов Бельгии наводила тоску. Я все-таки все смотрела в окна и записывала свои впечатления, потому что дорогой же, в белых стихах, подробно описывала всю нашу заграничную поездку. Леля с Оленькой избрали более интересное занятие. Всю дорогу они с громадным увлечением играли в Петидроль. Королевские дети в сопровождении своих воспитателей -- Воронцовой, папа Коко и старой фрейлины m-me Popincourt, тоже предприняли поездку с целью знакомства с чужими странами. Их попеременно сажали на край рамы окна, чтобы они могли любоваться видами. Но однажды Алекси, третий королевский сын, и шалунишка Шемизет зазевались и соскользнули за раму. Поднялась тревога. Оленька плакала, точно потеряла дорогое существо. Пассажиры купе приняли в ней живейшее участие и предлагали ей апельсины и конфеты. Но Оленька не унималась. Тщетно Леля принимал разные меры, чтобы извлечь легкомысленных путешественников из подрамника. Много раз мочил он водой кончик зонтика и упорно пытался, как водолаз, ощупать погибших, надеясь, что бумажки прилипнут к мокрому концу зонтика. Но -- они не прилипали! Видя горе и замешательство обоих, я тихонько нарисовала второго Шемизета, моментально размалевала цветными карандашами на подобие первого, и с помощью небольшой хитрости Лели этот новый Шемизет очутился на конце его зонтика и был торжественно вручен обезумевшей от горя мамаше. Трудно было бы не заметить, что второй Шемизет свежее, новее заигранного первого, если бы даже и походил на него, но Оленька так хотела верить, что это ее bien aimé {Любимый.}, что он спасен: искренно, или нет, но она поверила.

 Что же касается Алекси, то он погиб безвозвратно между рамами окна вагона, проезжая долиной Эльбы, о чем и был составлен "королевский бюллетень". Только понятно, Алекси погиб в долине Эльбы не потому, что попал за раму окна, а потому, что: "il a attrapé une indigestion {Схватил расстройство желудка.} благодаря немецкой колбасе",-- стояло в донесении гофмейстерины.

 Мы ожидали, что испытаем большую радость, когда на границе увидим первого русского носильщика и кондуктора, а в буфете спросим настоящего черного хлеба и кислых щей. Но мы ее не испытали в достаточной мере: нас так строго допрашивали на таможне, рылись в нашем небольшом багаже, отобрали несколько книг. Пришлось хлопотать об их возвращении. Нам их вернули, но "Мишель Строгов" Жюль-Верна, рождественский подарок тети Лизы, прекрасное издание в красивом переплете, застряло в цензуре навсегда, хотя это была детская книга! Хорошо еще, что мы сумели отстоять наше любимое "Aventures d'un petit parisien {Приключения маленького парижанина.} и другие книги.

 Застигнутые в дороге Пасхой, бывшей в том году в конце марта, мы провели конец страстной и Пасху опять у Софочки в Бресте. Теперь мы ближе сошлись с ее семьей и Окуловым, который боготворил свою Софочку. Он был очень добрый, кроткий, милый человек. Он водил нас по городу, показывал крепость и прочие достопримечательности Бреста. Он один из съехавшейся большой семьи Репе пошел с нами к заутрене, весь женский персонал и сама Софочка так были поглощены приготовлением разговения, что, когда розовая, тюлевая "пятинетая" баба и куличи поднимались, запрещено было разговаривать и даже дышать поблизости их. Зато разговенье удалось на славу, и мы никогда не видели такого разнообразия яств. Отпустив нас на второй день праздника, Софочка снабдила нас куличами, мазурками, фаршированным поросенком и прочим, хватившим нам до самой Москвы.

 В Москве пришлось опять провести несколько дней у Есиповых в ожидании Франца Ивановича Креймана, который куда-то уехал. Тетя надеялась вновь поместить Лелю в гимназию, чтобы не потерять учебного года. И Леля теперь очень желал этого. По приезде Франца Ивановича, Леля сдал небольшой экзамен из древних языков и 5 апреля был принят в 3-й класс. Простившись с ним не без грусти, мы продолжали путь. Есиповы все также обласкали нас, но Николай -- был в Петербурге, а кузина Саша говорила, что всегда ожидала от m-me Сесиль одно худое, что очень огорчало тетю Софи...

 8 апреля мы подъезжали в фаэтоне тройкой от ст. Курдюм к Губаревке. Грустно было подъезжать к нашему опустевшему гнездышку! Матвей дорогой сообщил нам, что Ясиевичи переехали в Саратов еще до Пасхи и сдали Губаревку Ивану Григорьевичу на хранение; что пара лучших лошадей продана, а для выезда осталась только молодая тройка. А Милка дома -- воду возит. Проданы и коровы, осталось всего две, а все рабочие волы были зарезаны по приказанию Ясиевича и вывешивались в тире зимой как приманка волков. Съезжались тогда охотники и стреляли их, а затем гостей угощали ужином и всю птицу, до одной, скушали... А когда Ясиевичи стали в город переезжать, так две недели, в самую мартовскую распутицу, перевозились! И сколько вывезли тогда хлеба, овса, гороху, сколько кадок с солониной... А мы так доверились им, так радовались, что сдали им Губаревочку нашу!

 Мы остановились в Главном управлении {Контора.}, которое Иван Григорьевич, предупрежденный телеграммой, вытопил и приготовил. Он встретил нас с печальным и озабоченным лицом: как-де перенесет барыня такой погром? Тетя была ужасно возмущена: "Как! две лошади проданы и две пали? И Белянка продана?" -- допрашивала тетя. -- "Да-с, да-с",-- сумрачно повторял Иван Григорьевич. "А вы-то что? Вы отчего молчали? Вы отчего не написали мне всю правду?" -- Иван Григорьевич оправдывался. Ясиевич призвал его уже в марте и говорит: "На, мол: береги как хочешь, а мы уезжаем!" Писать тете он не смел: "Боялся побеспокоить". "Раб с одним талантом!" -- с горечью произнесла тетя, вспоминая определение Ивана Григорьевича дядей. Но терять время на сожаления не приходилось. Надо было приняться за дело, да поскорее, весна уже наступила, пора было сеять, а семена тоже были проданы! С помощью Ивана Григорьевича, тетя спешно сдала землю крестьянам, а затем, оставив нас на попечении Афины Ивановны, поехала в Саратов хлопотать о прочих делах.

 Остановившись у Михалевских, принимавших живейшее участие во всей этой беде, тетя послала за Ясиевичами. Оба явились, на вид довольно сконфуженные. Он уже поступил на какую-то службу. Стали оправдываться: "Nous ne pouvions danger du bois, nous ne pouvions vivre d'air" {Мы не могли питаться деревом, мы не могли жить одним воздухом".},-- говорила m-me Сесиль, затейница катастрофы. Александр Петрович держался скромнее и сознавал, что причинил убытки, "в силу необходимости, конечно, но готов их возместить, выплачивая по мере сил". При этом он подал тете вексель на себя в 200 рублей. Тетя разорвала тут же этот вексель, считая подобную сумму насмешкой, и прибавила, что не желает их больше видеть, потому что они жестоко обманули ее доверие к ним... С тех пор ни тетя, ни мы, их более никогда не видели и не встречали! После дела с Ясиевичами, а затем и разных неприятностей и убытков с жильцами городской квартиры, которые сбежали, не заплатив аренды, но предварительно выломав все дверцы от печей, вьюшки, гвозди и крюки в доме,-- ликвидировалось дело и с железной дорогой. Краснов с женой, за неоднократное похищение багажа, был осужден на 20 лет каторги. Железная дорога выдала тете две тысячи, сумма совершенно не соответствовавшая убыткам, конечно. При оценке в Москве книги оценены были грошами, а в них-то и была главная ценность. Пришлось огорчить Лелю, сообщив ему, что Соловьев, Карамзин, Нестор были сожжены Красновым. Чудом уцелели две его тетради, в которых он, 10-ти лет, писал "Историю России". Уцелели и "Русские люди", Иловайский, Берте... Нашлись и некоторые платья, вещи, шкатулки со сломанными замками, но дочиста опустошенные. Шубы и ценные платья исчезли. Пока тетя сводила таким образом счеты и ликвидировала последствия неудачной попытки надолго увезти нас из России и оторвать от Губаревки, мы с Оленькой тихо проводили время с Афиной Ивановной, тотчас же переселившейся к нам из своей кельи с Ванюхой. Ванюха все более дурнел. Рохля, рыжий, в веснушках, он и с годами не выравнивался. Одна Афина Ивановна по-прежнему в нем души не чаяла. По вечерам Оленька играла с Афиной Ивановной в шахматы и шашки. Выучиться играть в шахматы на старости лет Афине Ивановне было очень нелегко, но все же она выучилась, и этим очень радовала Оленьку, потому что всегда проигрывала, а выигравший всякий раз получал от меня варенья из китайских яблочек. Я запрятала, уезжая, несколько банок варенья в печки, и Ясиевичи не увезли их, как увезли все варенье из кладовой.

 Весна была поздняя, не только шли дожди, но и два дня лежал снег. Утренники попортили сады. Наш сад был спасен Иваном Григорьевичем, который зажигал на заре кучи хлама и сухих листьев, заготовляемых с вечера. Дым стлался низко по траве, окутывал яблони и спасал цвет от мороза. Все хозяйство наше теперь было доведено до размера дачного, так как вся земля была сдана крестьянам. Поэтому вся забота наша с Иваном Григорьевичем была направлена на садовые работы. Оранжерею и теплички рабочие топили зимой кое-как, персиковые и абрикосовые деревья померзли, потому что садовник, не получая жалованья, еще зимой ушел в город. В парниках тянулась одна редиска и капуста. В фруктовом саду зайцы и мыши натворили массу бед. Залечить раны, нанесенные Ясиевичами нашей милой Губаревке, стало моей горячей мечтой. Целыми днями я мыла и обчищала все заплесневевшие растения в оранжерее, проращивала в горшках корни канн и георгин, сеяла цветы в ящиках. На птичьем дворе курицы не осталось! Достали несколько клушек, посадили их на яйца. Поэтому, когда тетя, задержанная делами в Саратове, соскучившись о нас, прислала за нами Стешу, чтобы провести с ней несколько дней до конца апреля, я умоляла ее отпустить меня скорее, "потому что весна год кормит". И все-таки мы были вынуждены провести целую неделю в Саратове, остановившись у Михалевских. Тетя вновь сдала дом, а также и флигель.

 В Саратове было большое оживление: 12 апреля была объявлена война {Балканская война 1877--1878 гг.}.

 Всю дорогу Стеша {Стеша Софроновна (Буданцева).}, как лучшая газета, сообщала нам сведения, дошедшие до нее по поводу всех этих событий. Ее патриотический пыл разгорался. Она была готова бросить своего рохлю -- Буданцева, детей, лететь на помощь к братушкам. У Михалевских тоже только и было разговора, что о войне, о добровольцах...