Под крылом Художественного театра - 9

 Была ли в Студии ранних лет творческая атмосфера?

 Студию часто ставили в пример в этом смысле, говорили о ней как об идеальном "этическом" театре, как о некоем художественном братстве, спаянном общностью интересов, творческой дружбой, большими надеждами в искусстве. И, конечно, такая атмосфера была. Не потому, что Леопольд Антонович (вкупе со Станиславским, о чем у нас почему-то забывают) видел в Студии нечто вроде духовного ордена и надеялся, что "если помимо закулисной жизни те же люди будут встречаться в природе, в общей работе над землей, на свежем воздухе, под лучами солнца, -- их души раскроются, дурные чувства испарятся, и общий физический труд поможет их слиянию" {К. С. Станиславский, Собр. соч., т. 1, стр. 355.}. Такая филантропическая затея в самом деле потом осуществилась для части студийцев, но она не имела серьезного резонанса в Студии.

 Студийную атмосферу формировало другое. Мы были людьми одного возраста, примерно равного жизненного опыта, общей сценической судьбы. Мы были молоды, влюблены в свое дело, привержены к искусству больше, чем к чему бы то ни было на свете. Нас воспитал такой театр, у нас были такие учителя, что это само по себе настраивало серьезно и торжественно, оказывало на нас благотворное нравственное влияние. Первая студия, во всяком случае в пору своей юности, была учреждением чистым и здоровым. Она не вызывала никаких нареканий в этом смысле, в том числе и со стороны Станиславского.

 Но если можно представить себе атмосферу без дисциплины, во всяком случае без железной дисциплины Художественного театра, то дело обстояло именно так. Сам Станиславский глухо пишет об этом в своих воспоминаниях. Характеризуя личность Л. А. Сулержицкого, он отмечает, как много труда положил Леопольд Антонович, чтобы воспитать в надлежащем духе "это поколение, которое в силу общественных и политических условий не выработало в себе должной дисциплины и выправки" {К. С. Станиславский, Собр. соч., т. 1, стр. 354.}. Возможно, что Константин Сергеевич был прав. В ту эпоху, когда бесчисленные студии нарождались, как грибы в дождливый год, когда рядом с профессиональным искусством процветала любительщина самого откровенного свойства и анархизм, политический и художественный, был разлит в воздухе, самый принцип студийности как бы нес в себе некую дисциплинарную "облегченность". Но, вернее сказать, дисциплину в Студии расшатывало все то же ее "межеумочное" положение: не то собственно Студия, не то профессиональный театр.

 Мы принадлежали к труппе Художественного театра и подчинялись его распорядку прежде всего. На занятиях в Студии вечно кто-нибудь отсутствовал: одного вызвали на репетицию новой пьесы в театр, другой занят в утреннем спектакле, третий потребовался для возобновления и так далее, до бесконечности. Это само по себе нарушало дисциплину в Студии, приучало к расхлябанности, к небрежному тону. У нас не было твердого, годами натренированного рефлекса, столь присущего актерам Художественного театра: если ты жив -- значит, должен явиться на репетицию. Мы искренно любили Студию, но иногда позволяли себе ее не уважать.

 Передо мной -- отчеты о репетициях спектакля "Калики перехожие", занесенные в книгу протоколов Студии рукой Р. В. Болеславского {Хранится в Государственном театральном музее имени Бахрушина.}. Читаю ее и вспоминаю: да, это было именно так -- бесконечные срывы репетиций, вечно кого-то нет, кого-то ждут, за кого-то читают, опоздания, натянутые нервы. Пьеса репетировалась около года, и на протяжении всего этого времени Болеславский то и дело жалуется, что не может навести необходимого порядка в постановочной группе "Калик".

 Вот на выборку несколько записей:

 "Перерыв в репетициях из-за возобновления "Лап", "Гамлета", Мольера, Тургенева и постановки "Ставрогина". Репетиции были случайными и кратковременными с отдельными исполнителями".

 "Репетицию ведет Сулержицкий. Его резюме: "невозможное отношение"".

 "Репетиция отменена, читать и репетировать я не могу, у меня нет репетиции, где бы я за кого-нибудь не читал. Это в конце концов выше моих сил".

 "Лазарев не дал объяснения отсутствию своему на прошлой репетиции, мало того, -- назвал всю предыдущую работу "слякотью". Оставляю это на его совести".

 "Назначена важная репетиция, проверочная перед показываньем Константину Сергеевичу. Несмотря на это, Бакшеев допустил со своей стороны возмутительную вещь: известил Студию о своей болезни и о том, что он не может быть на репетиции; при проверке оказалось, что его нет дома. Предлагаю самые крайние и строгие меры. На таких людях важного, ответственного спектакля строить нельзя".

 "Прошу Леопольда Антоновича на все последующие репетиции "Калик" пожаловать и помочь создать "военное положение", даже "осадное"".

 Есть там и такие, впрочем, нечастые сообщения: "Репетиция благополучная" или "Опоздание сносное -- не более десяти минут". Записи сами по себе характерные: вряд ли можно предположить, чтобы опоздание в десять минут было признано "сносным" на каком-либо этапе существования Художественного театра. Вряд ли можно представить себе также, чтобы Станиславский или Немирович-Данченко оставили на совести любого актера театра замечание, подобное лазаревской "слякоти".

 Листая книги протоколов Студии, я натолкнулся там на следующую запись, принадлежащую перу Е. Б. Вахтангова и сделанную 3 октября 1919 года: "Необходимо объявить на видном месте, что в шапках ни быть на сцене, ни проходить через сцену -- нельзя. Непочтительно и оскорбительно". А ведь мы уже были не дети -- большинство из нас подходило к десятилетию своей "жизни в искусстве". Неизменный помощник режиссера Студии С. И. Хачатуров, брат композитора, человек во многих отношениях замечательный, с подлинным театрально-организационным даром, часто делает в книге пометки о разболтанности рабочих сцены, об изношенности декораций и бутафории в спектаклях Студии, о том, что актеры смеются в кулисах, опаздывают на выходы, не являются на спектакль без уведомления. И кто-то с горечью восклицает на полях: "Тетюши! Ведь это уже не в первый раз!"

 Правда, большая часть этих записей относится ко второму периоду нашего студийного существования, когда уже не было в живых Сулержицкого, а Станиславский окончательно отошел от Студии, предоставив ей идти своим путем. Но что-то ведь заставило этого последнего бросить в своей книге фразу о том, что студийцы с самого начала не выработали в себе "должной дисциплины и выправки". Стало быть, и тогда уже не было дыма без огня. И пусть я несколько сгустил краски, собрав воедино все факты, характеризуя их вкупе; я думаю, не будет ошибкой сказать, что наряду с энтузиазмом, самоотверженностью, серьезным отношением к делу в Студии наблюдались и случаи безответственности, слабой дисциплины -- Студия была непоследовательна и в этом смысле.

 И, если сравнить теперь по всем пунктам организационно-творческие основы Студии с теми принципами, на которых строился молодой Художественный театр, несходство окажется весьма разительным. Там -- подлинно революционная программа, новаторство сверху донизу, продуманное до мелочей содержание дела, здесь -- бессистемность и самотек, зыбкость идейных задач, парадоксальное сочетание двух взаимоисключающих тенденций: стремления спрятаться за широкую спину театра, нас породившего, и, стало быть, самим не отвечать ни за что и в то же время другого настойчивого стремления -- совсем оторваться от Художественного театра. Эти противоречия подрывали Студию изнутри, изнашивали ее до времени, хоть она и создавалась под добрым знаменем и далеко не все в ее практической деятельности бросало тень на это знамя.

 Предвидя, что бывшие мои товарищи по Студии могут счесть такой приговор несправедливым и излишне жестоким, признаюсь, что мне нелегко было его произнести, потому что Студию я любил и даже сейчас, через годы, многое в ней считаю жизненным и плодотворным. Ее противоречия не были непреодолимыми, ее болезни можно было лечить; у Студии был свой положительный опыт, поначалу весьма отчетливо перевешивавший минусы ее организации и практики. Случилось так, что дурное восторжествовало. Я могу огорчаться по этому поводу, но не считаю возможным это скрывать.