Работая со Станиславским над "системой", мы не забывали и о второй сфере приложения наших сил -- сфере собственно театральной. Успех "Надежды" активизировал Студию в плане подготовки и выпуска новых спектаклей. К уже репетировавшемуся в ту пору "Празднику мира" Г. Гауптмана (ставил Евг. Вахтангов) прибавились вскоре "Калики перехожие" В. Волькенштейна в постановке Р. Болеславского и рождественская сказка Ч. Диккенса "Сверчок на печи" в постановке и переложении для сцены Б. Сушкевича. Репетиционный день Студии стал весьма напоминать условия обычной театральной практики. Все студийцы получили роли, все оказались занятыми, работа закипела -- нормальная производственная работа, неуклонно сближавшая Студию с театром.
Я уже отметил однажды, что мы в ту пору недостаточно ответственно решали репертуарный вопрос. Идеологическая линия Студии была неясна. Она отражала шатания "метрополии", жестоко метавшейся тогда между гранитным зданием русской классики и эфемерностью декадентской драмы. Тот факт, что Студия начинала строить свой репертуар в год, когда Художественный театр выпускал "Николая Ставрогина", не мог не сказаться отрицательным образом и на наших студийных делах. Мы отнюдь не превосходили сознательностью театр, подле которого росли.
"Позорное десятилетие" заявило о себе в репертуаре Студии отсутствием "своего" национального автора, большого современного писателя, который воспитывал бы Студию, вел ее идейно, формировал ее стиль, как это сделали Чехов и Горький с Московским Художественным театром. В Студии шли главным образом пьесы переводные. Это не носило принципиального характера; и здесь проявлялся присущий Студии самотек. И все-таки в ее "послужном списке" были Гауптман и Ибсен, Гейерманс и Бергер, Д'Аннунцио и Словацкий, Стриндберг и Синг, наконец, Диккенс и Шекспир, а из пьес русских авторов -- сомнительный "Архангел Михаил" (Н. Бромлей), лишь условно принадлежавшие к русскому репертуару "Калики перехожие" (В. Волькенштейн) и одиноко стоящие чеховские миниатюры {Репертуар Студии в первое десятилетие складывался следующим образом: Г. Гейерманс -- "Гибель "Надежды"", январь 1913 г.; Г. Гауптман -- "Праздник мира", октябрь 1913 г.; В. Волькенштейн -- "Калики перехожие", апрель 1914 г.; Ч. Диккенс -- "Сверчок на печи", ноябрь 1914 г.; Г. Бергер -- "Потоп", декабрь 1915 г.; вечер А. П. Чехова, март 1916 г.; В. Шекспир -- "Двенадцатая ночь", декабрь 1917 г.; Г. Ибсен -- "Росмерсхольм", апрель 1918 г.; Г. Д'Аннунцио -- "Дочь Иорио", декабрь 1918 г.; Ю. Словацкий -- "Балладина", февраль 1920 г.; Г. Стриндберг -- "Эрик XIV", март 1921 г.; Н. Бромлей -- "Архангел Михаил", май 1922 г.; Д. Синг -- "Ирландский герой", 17 января 1923 г.}.
И мы не мучились сознанием, что рядом с нами нет друга-писателя, большого художника, на которого мы могли бы опереться в своих исканиях. Мы продолжали плыть по течению, хотя -- это стоит отметить -- уклонялись от модной в десятых годах декадентски-кладбищенской русской драматургии с бóльшим успехом, чем это делал Художественный театр.
Не успев возникнуть, Студия сразу же вступила в полосу жестоких репертуарных трудностей. Четыре первых спектакля Студии оказались ее четырьмя противоречиями. После социально насыщенной "Гибели "Надежды"", далеко выходившей за рамки "интимных" задач, -- унылая замкнутость "Праздника мира" в кругу "семейных" тем, больных страстей, переливов пугливого, изменчивого чувства. После сектантства и религиозного кликушества "Калик..." (это было, с моей точки зрения, самое тяжкое грехопадение Студии -- идейное, художественное, какое угодно) -- поэзия и реализм "Сверчка", спектакля идиллического, интеллигентски прекраснодушного, но наполненного такой верой в простое человеческое счастье, что я бы остерегся рассматривать "Сверчок на печи" с одним лишь отрицательным знаком, как это принято было в театроведческой литературе.
Что объединяло между собой эти пьесы, столь различные по внутреннему заданию, по социальной направленности, по выраженному в них идеалу? Только одно: принадлежность к жанру психологической драмы. Заключенная в них возможность вышивать по драматургической канве узоры чувств -- то сильных, то расслабленных, то устойчивых, то зыбких, то ясных, то интеллигентски изнеженных. Возможность тренировать творческую природу актера в принципах, указанных Студии Станиславским. Такой подход к репертуарной проблеме был лишь до некоторой степени оправдан взглядом на Студию как на экспериментальную мастерскую при театре и не оправдан ничем, едва только речь заходит о Студии как о преддверии будущего театра. А дело обстояло именно так, и с каждым годом это ощущалось все больше.
Характер репертуара и "психологические" пристрастия Студии первых лет определили в значительной степени состав ее зрительного зала. Студия создавалась в условиях замкнутых, тепличных и зрителя привлекала к себе тепличного. Художественный театр был театром интеллигенции, но интеллигенции широкой, демократической, низовой, что нашло свое выражение в его первом названии -- Художественно-общедоступный. Студия была прибежищем интеллигенции скорее верхушечной, рафинированной. Ее с особой охотой посещали люди гуманитарных профессий: художники, музыканты, литераторы всех мастей, профессора, адвокаты и журналисты. Это в их представлении Студия была "интимным" театром, театром узкохудожественных интересов, "чистых" психологических задач. Мы не хотели этого; и, повторяю, "Гибель "Надежды"", а позже "Потоп" и, как ни странно сказать, "Сверчок" в границы "интимного" театра не укладывались. Но наша беда заключалась в том, что мы не стремились активно и ни к чему другому, что у нас не было ни азарта, ни темперамента спорить с таким отношением к Студии, к ее общественному лицу. И эта наша инертность принесла нам впоследствии достаточно горькие плоды.
А пока что мы играли свои спектакли перед достаточно изощренным зрителем, вполне способным понимать "нюансы", и, как та бедная птаха из известной присказки, ходили себе "по тропинке бедствий", не предвидя от того никаких дурных последствий для Студии. В книге ее записей то и дело появлялись звонкие по тем временам имена. Да и в самом деле у Студии были на раннем этапе жизни завидные друзья, искренно верившие в успех молодого дела, пророчившие нам большое будущее.
Свободное копирование
