Вообще знаменитые "вопросы" Владимира Ивановича часто звучали неожиданно. Казалось бы, он спрашивал о незначащем, лежащем на периферии образа, а как разберешься да поразмыслишь -- непременно поймешь, что вопрос попадает в цель. И тогда уже начинает удивлять не вопрос, а то, что ты сам не задал себе его раньше.
Когда я в 1917 году вернулся с фронта в Москву и приступил к работе в театре, я сразу получил две ответственные роли в его старых чеховских спектаклях: Епиходова в "Вишневом саде" и доктора Львова в "Иванове".
С Епиходовым у меня было связано с давних пор одно весьма неприятное воспоминание.
Я тогда только что пришел в Художественный театр, но частые выступления во "Власти тьмы" приучили меня втайне считать себя вполне сформировавшимся актером. По молодости лет и самонадеянности я полагал, что мне уже любая роль будет по плечу. И вот однажды меня пригласили поехать во Владимир для участия в сборном спектакле "Вишневый сад", где большая часть исполнителей была из Художественного театра и где нужно было заменить Москвина в роли Епиходова. Я видел спектакль много раз, неизменно восхищался Москвиным, знал все его "коронные ходы" в этой роли и считал, что с успехом могу воспользоваться на сей раз чужим великолепным рисунком.
Увы! Как глубоко я ошибся! С первой же минуты путь подражания, на который я встал, подвел меня самым жестоким образом. Я провалился безнадежно, бездарно, я не вызвал ни одного смешка, не заслужил ни единого аплодисмента. Все то, что у Москвина сверкало фейерверком неистощимой фантазии, смелым юмором, острой выразительностью формы, у меня потускнело и облезло до неузнаваемости, стало казаться помятым и выцветшим маскарадным костюмом, небрежно наброшенным на манекен. И, чем больше я старался, тем явственнее становилось отчуждение между мной и залом, тем больше крепло в моей душе гнетущее и горькое ощущение провала. Возвращаясь с этого злополучного спектакля, я дал себе слово никогда не пользоваться в дальнейшем плодами чужих трудов.
Вот почему, получив роль Епиходова, я отнесся к ней со всей добросовестностью, на какую только был способен. Я хотел идти своим путем, с самого начала отвергая путь подражания. Но образ Епиходова -- Москвина то и дело возникал у меня перед глазами, заслоняя самостоятельное видение, и характер моего Епиходова не вырисовывался с достаточной ясностью. Работа шла, как говорится, ни шатко ни валко, до того дня, когда уже накануне спектакля на репетицию зашел Владимир Иванович.
-- Ну что же, все обстоит хорошо, -- сказал он мне своим обычным дружелюбным тоном. -- Вот только... Скажите мне, пожалуйста... Я не совсем понял, почему ваш Епиходов придает такое значение скрипу?
И опять я на мгновение оказался в тупике. Я искал каких-то крупных точек опоры для образа Епиходова, хотел обрисовать эту личность во всей ее "уникальности", а меня почему-то спрашивают о сапогах, которых я до той поры вовсе не принимал во внимание. "Господи, ну при чем тут скрип?" -- тоскливо подумал я, а вслух спросил:
-- А что? Разве неправильно, Владимир Иванович?
-- Нет, почему же, -- ответил тот. -- Я только хочу, чтобы вы сами поняли, отчего это для вас так важно.
И тут меня осенило.
Ну конечно же, для Епиходова, для моего Епиходова это важно. Москвинский герой страдал от своей неловкости, хотя и относился к ней философски, а мой -- нес эту неловкость, как божий дар, в чем-то даже украшающий его личность. Я, оказывается, стоял в двух шагах от характера Епиходова, уже нащупанного мной, а разгаданного Владимиром Ивановичем.
Мой Епиходов намечался как человек малых способностей и больших претензий -- надутое ничтожество, рисующееся своими несчастьями, уверенное в собственной неотразимости. В нем не было москвинского трагикомического уныния, и в системе образов пьесы Чехова он оказывался ближе к пошлому Яше, чем, скажем, к смешной и бесприютной Шарлотте. Епиходов Москвина был существом нелепым и, в сущности, жалким; мне же хотелось оттенить наглость этого безграмотного конторщика, читавшего Бокля и на этом основании упоенно утверждающего себя в "образованном" обществе. И, разумеется, я придавал значение скрипу! Мои начищенные до блеска сапоги доставляли мне массу радости, и я скрипел ими на все лады, в дальнейшем сознательно используя краску, на которую натолкнулся случайно, по мере вживания в образ. Я сам себе казался неотразимым -- и какая Дуняша могла устоять перед моей красотой?
После спектакля ко мне подошел В. В. Лужский и похвалил меня, отметив, что роль сыграна самостоятельно и серьезно. Я промолчал, а по чести этого делать не следовало. Я, так сказать, принял на себя те похвалы, которые должны были быть адресованы Владимиру Ивановичу, открывшему мне смысл этого сложного чеховского образа.
Свободное копирование
