Второй урок по "Власти тьмы" я получил уже в самом Художественном театре. Был вечер, посвященный Толстому (вскоре после смерти писателя). На этом вечере я, ученик школы Халютиной, только что принятый в число сотрудников театра, увидел Станиславского, Грибунина и Бутову в отрывке из спектакля Художественного театра "Власть тьмы".
Мера простоты, столь поразившая меня в игре старой актрисы Малого театра, здесь была "перекрыта" несколько раз. Я знал от товарищей и участников, что спектакль "Власть тьмы" не принадлежал к числу побед Художественного театра первых лет, так как был задавлен бытом, утонул в подробностях натуралистического изображения русской деревни. Но это не исключало ряда актерских побед в спектакле. В частности, Н. С. Бутова в роли Анисьи немедленно вспоминалась всяким, кто заговаривал о "Власти тьмы".
И вот я увидел ее Анисью -- сдержанную, тихую, много пережившую, сполна расплатившуюся за свой "грех" с работником Никитой. В ней не было и следа той разудалой чувственности, которую почему-то часто считают основой роли. Никогда не забыть мне, как отвечала Бутова -- Анисья на вопрос Митрича -- Станиславского: "Микита-то из городу не бывал?" "Нету-ти", -- печально, как вздох, произносила она, и жила в этом слове такая тоска, такая боль разрушенных надежд, что было ясно -- вот она, власть тьмы, власть жизни бесправной и нищей над страдающей женской душой.
А потом появился Никита -- Грибунин, и тут уж я был поражен вдвойне, потому что, играя Никиту в школьном спектакле, рассматривал данный эпизод как решительно проходной, не имеющий значения для роли в целом. Я рвался к ударным ее моментам, к сценам сильного драматического напряжения и, кажется, больше всего любил эпизод, где Никита избивает Анисью, детально разработанный нами, как сказали бы мы теперь, по линии физических действий; получался целый этюд на тему о том, как мужик бьет жену в русской деревне. А этот приезд Никиты из города -- да я и внимания на него не обращал до того времени!
Никита -- Грибунин вваливался в горницу пьяный, в самом мрачном расположении духа: бывает такой угрюмый хмель у грубых, балованных мужиков. Едва войдя, с порога, он начинал истязать жену -- не физически, но нравственно, что страшнее всякой физической травмы. Издевательство выражалось в ряде бессмысленных, праздных вопросов, с помощью которых Никита "донимает" безответное существо, попавшее к нему в руки: "Кто приехал. А?", "Как звать мужа-то?", "А по отчеству?", "Фамилия как?", "Нет, ты скажи, какой ногой Чиликин в избу ступил?" Весь этот поток дурацких вопросов Грибунин охватывал одним беспрерывным внутренним посылом; вопросы следовали друг за другом, как единая, логически построенная фраза, с назойливой интонацией, с повторяющимся внутренним ритмом -- словно муха жужжала и билась о стекло. Опьянение сказывалось в той настойчивости, с какой добивался Никита поставленной цели. А цель была гаденькая: привести к полному обезличению стоящего перед ним человека, унизить его, чем можно, нравственно растоптать. Звериное, темное в Никите раскрывалось в этой сцене сполна без всякого подчеркивания и нажима.
А я, грешный, в поисках "выразительности" дробил сцену, "надумывал" каждый вопрос в отдельности, красил куски, вообще делал что-то невообразимо наивное, как кажется мне теперь и как впервые показалось тогда, на вечере в Художественном театре. Вот тогда-то я с болью признался себе, что Петров действительно был прав, утверждая, что Толстой требует зрелого таланта и большей сценической простоты, чем была нам тогда доступна.
Свободное копирование
