В школе Толстого - 2

* * *

 Первые уроки из области сценической интерпретации Толстого я получил еще за пределами Художественного театра.

 Спектакль "Власть тьмы", осуществленный учениками школы С. В. Халютиной, не представлял собой сколько-нибудь значительного произведения искусства.

 Мы к искусству в ту пору вообще еще не подходили, мы стояли на "дальних подступах" к нему. В спектакле не было ни ясного замысла, ни точных признаков жанра, ни индивидуальных примет толстовского стиля; молодость, непосредственность, искренность и горячая любовь к Толстому -- вот и все, что питало этот спектакль. Так же я играл Никиту -- со всем пылом здорового темперамента, со всей стремительностью еще ненаправленных сил душевных. В моем Никите было много от традиционного "рубашечного" любовника, но очень мало от подлинного толстовского героя. Отсутствовали быт, типичный говор, конкретность обстановки русской глухой деревни, конкретность "власти тьмы", отчетливо выраженной в характере Никиты. Словом, я играл Никиту рутинно, несмотря на то, что от роду не видал толстовской пьесы на сцене. Театральные штампы -- опаснейшие бациллы: они переносят болезнь на расстоянии.

 Но сам я, конечно, не подозревал ни о каких бациллах и очень удивился, когда один из актеров Художественного театра (впоследствии актер ЦТСА), покойный А. М. Петров, посмотрев наш школьный спектакль, сказал мне мягко: "Да, я тоже в молодости играл Никиту и играл так же плохо, как ты. Должно быть, эта роль -- для зрелого таланта". Тогда я не только не поверил, но даже не понял, что именно сказал этот актер. Переспросил, -- и все-таки не поверил. Я играл Никиту со всей самоуверенностью молодости и был убежден, что играю хорошо, что просто нельзя играть лучше, иначе. Увы! Жизнь очень скоро протрезвила меня, доказав бесспорную правоту Петрова.

 В первый раз это случилось тогда, когда накануне очередного спектакля "Власть тьмы" захворала ученица, игравшая Матрену. Кто-то посоветовал нам обратиться к одной из старых актрис Малого театра, тогда уже не выступавшей на сцене. К сожалению, у меня выскользнула из памяти ее фамилия; но, может быть, в данном случае не талант актрисы решил дело, а реалистическая традиция Малого театра, традиция О. О. Садовской, заслужившей в этой роли одобрение автора.

 Едва услышав новую исполнительницу на первой же считке, я начал догадываться о том, как далеки были мы со всей своей искренностью от подлинного Толстого. Приглашая эту актрису, мы опасались сценической рутины, боялись, что своим исполнением она будет вырываться из нашего "ансамбля", близкого, как мы надеялись, Художественному театру. Мы ошиблись. Не она к нам не подходила -- скорее мы не подходили к ней.

 Ее Матрена была настоящая русская баба, быстрая, лукавая, почти простодушная. Сладчайшим говором, медоточивой речью, журчащей ровно и привычно, как ручеек между камней, она буквально обволакивала окружающих. В ней не было ничего зловещего, мелодраматического. В собственных глазах она не была преступницей, напротив, не зная жизни чистой и нормальной, а зная лишь жизнь уродливую, жизнь безобразную, она совершала свои злодейства в наивной уверенности, что иначе и поступить в ее положении нельзя, и эта наивность, это неведение оборачивались в спектакле страшным приговором "власти тьмы", приговором действительности, возводящей преступность в общественную норму. На сцене царила такая правда -- времени, быта, среды, -- о которой мы, молодые, и понятия еще не имели.

 Вот тогда я впервые если не понял, то смутно ощутил, как сложно видит людей Толстой, как опасно Толстого обеднять однолинейным толкованием, дешевой игрой "социальных" акцентов, как прочно сидят его герои в известном быте и как непонятны вне его. Все эти мысли, тогда еще смутные, властно завладели мной с первой же репетиции "Живого трупа".