И начал я присматриваться к жнецам, возвращавшимся с поля домой, к "парубкам" и "дивчатам", шедшим шумною гурьбою с песнями. Весело им было на самом: деле или же они только бодрились? Мы думаем, что мужикам легко дается их жизнь, что им даже весело трудиться, и потому они поют, возвращаясь с работы. А между тем в действительности дело стоит как-раз наоборот: они потому поют, возвращаясь домой, что бесконечно рады предстоящему отдыху, так как труд их был чересчур тяжел.
Крестьянская жизнь теперь стала мне представляться в другом свете, иною, чем раньше; и чем внимательнее всматривался я, тем более открывал в ней для себя нечто новое. До сих пор мне всегда казалось, что я хорошо знаком с жизнью крестьян и близко их знаю, а тут вдруг выходило на поверку, что не знаю. И я решил знакомиться. Само собой разумеется, прежде всего я постарался возобновить сношения с теми из них, которых помнил с детства молодыми "хлопцами". Таков, например, был в Луке мужик Тымко: он был старше меня года на четыре; его мать служила у моей бабушки еще с крепостного времени. Тымко рос на моих глазах или, вернее, мы вместе с ним росли на одном дворе. Но когда подрос, я уехал из Луки в местечко Немиров учиться в гимназии, а Тымко остался в Луке, вырос и женился там. Встретясь с ним теперь, когда я уже был студентом, я как-то его спросил:
-- Как вам живется, Тымко?
-- А как же нам, мужикам, может житься?-- отвечал он, точно удивляясь моему вопросу. -- Ось, пхаю выданы житья перед собою!
Зашел я к нему в избу (его мать уже умерла, и он жил с женою). Тесно, убого. Маленькая "хата" почти вся занята неуклюже расползшеюся во все стороны огромною печью; в углу возле лежанки висит на крючке, вбитом в потолок, люлька, то-есть попросту деревянная рамка, подшитая грязным мешком с темным, влажным, вонючим пятном снизу, а в этой люльке лежит "дытына". И я вспомнил, как его покойная мать, не имевшая, кроме него, других детей, когда-то баловала его. Детьми мы целые дни проводили вместе, и никакой тогда не было разницы между нами, по крайней мере мне не приходила в голову мысль, что я имел какие-то преимущества перед ним; напротив, так как он был старше меня и сильнее, то пользовался в моих глазах авторитетом, и я, помню, даже ему завидовал. Но потом, в гимназический период, я потерял его из вида, как и многих других "хлопцев", моих сверстников, и совсем забыл о нем. А теперь -- вот он каков!..
В то же время я видел, что не один Тымко, а большинство крестьян в Луке жило так же, как он, то-есть, строго говоря, не жило, а попросту "пихало свою жизнь вилами перед собою". Пихать жизнь вилами -- какое образное удачное выражение для "счастливой" крестьянской жизни!.. Так где же тут счастье? -- спрашивал я себя. Напротив, то, что я видел кругом, убеждало меня в том, что большинство страдало, мучилось, что царила какая-то подлость...
Я принялся сравнивать (я не мог не сравнивать) прежде всего свою собственную жизнь с жизнью хотя бы этого самого Тымка, и я видел и чувствовал всем своим существом, насколько моя жизнь была счастливее его. А между тем он был такой же человек, как и я; в детстве он мало чем от меня отличался; даже то, чем он отличался, было в его пользу (он был сильнее меня). Но только потом его жизнь потекла по одному руслу, а моя -- по другому, и вышло из нас два разных человека. Теперь ему приходилось свою жизнь "пихать вилами перед собою", а я живу так, как мне хочется.
Таким образом именно тогда я стал это понимать, и понимать не умом только, а, так сказать, ощущать всеми своими пятью чувствами, что наша жизнь так сложилась, что большинство людей, крестьяне, работают, мучаются и живут очень дурно, а мы, меньшинство, привилегированные, пользуемся их трудами и живем хорошо. А во избежание того, чтобы случайно как-нибудь внутри не заговорила совесть и не помешала нам спокойно предаваться удовольствиям жизни, мы придумали себе об'яснение, что мужик привык к физическому труду и что он вовсе не страдает от этого, что он даже счастлив не меньше нашего. ("Ест добрый борщ" и еще что-то там такое, как восклицал в восторге от мужичьего счастья кто-то из наших поэтов-писателей).
Находились даже такие, которые считали, что несчастные, собственно, они, а не мужики, так как они глубоко чувствовали. И до чего они завидовали крестьянам. "Счастливые люди!" -- восклицали они, глядя меланхолично на веселую толпу крестьянской молодежи, возвращавшуюся с вилами и граблями с уборки сена.
Отвратительное лицемерие! Как-будто кто-нибудь мешает взять вилы и косу в руки и вкусить самому этого мужичьего счастья? Но может быть даже и не во всех случаях лицемерие, так как попадались, конечно, с подобными взглядами люди и искренние; в таком случае это были искренние невежды, не сумевшие разобраться в окружающей жизни.
Так или почти так я думал в то время.
Свободное копирование
