Разрядка

Глава третья. Вашингтон

Разрядка

Я всегда интересовался политикой, но это никогда не переходило во всепоглощающую страсть. Я был вполне готов поделиться своим мнением и советом по поводу Советского Союза с теми политиками, кто был в этом заинтересован, но не ставил перед собой цель занять какой- либо пост. Мое самолюбие было и остается скорее качеством мыслящего, образованного человека, который хочет влиять на то, что люди думают и чувствуют, а не такого, кто наслаждается властью или жаждет знаменитости. Моя скромная политическая карьера была неожиданной и непрошенной.

1960–1970-е годы были периодом разрядки международной напряженности. Активное наращивание ядерных вооружений как в США, так и в Советском Союзе убедило многих людей в западных странах в том, что единственной альтернативой ядерной войне и прекращению жизни на Земле являлся некий компромисс между двумя сверхдержавами. Этим мнением в то время руководствовались политики и политологи (советологи, как их потом стали называть), чтобы разработать такую модель внешней политики, которая в отношении к России подразумевала сотрудничество там, где это было возможно, и противодействие, когда оно было необходимо. Но в каких случаях противодействие было необходимо?

Если единственной альтернативой ядерному холокосту было сотрудничество, то противостояние исключалось - ввиду перспективы полного уничтожения. Лозунг «Лучше быть красным, чем мертвым» часто выражал основной аргумент тех, кто разделял это мнение. Чтобы поддержать свою точку зрения и соответствующие ей предложения по ведению международной политики, сторонники разрядки утверждали, что процесс «конвергенции» демократии и коммунизма уже начался. Следовательно, те, кто подчеркивал различия между двумя системами и призывал к агрессивной антикоммунистической позиции, так называемые оруженосцы «холодной войны», были просто опасными безумцами, способными разжечь третью мировую войну.

Чтобы понять эти настроения, а также ошибки американских советологов, необходимо представить себе условия, в которых происходило изучение Советского Союза в США. Советология возникла в начале «холодной войны», в 50-е годы, и получила развитие после запуска в СССР первого «Спутника»-потенциальной военной системы, которая (впервые в истории Америки) напрямую угрожала безопасности и даже выживанию США. Существует мнение, что сами обстоятельства возникновения советологии и предопределили непримиримую враждебность к коммунизму и к СССР, породив ментальность «холодной войны», но на самом деле это не так. В Европе, где коммунистическая идеология появилась в середине XIX века, а коммунистические партии возникли в 1920-х годах, ученые и публицисты начали основательно изучать коммунизм еще за столетие до того, как он привлек внимание американцев. При этом некоторые из них, особенно поляки, с поразительной точностью предначертали свойства коммунистического режима, предугадав его деспотизм и экономические провалы.

Подобный объективный анализ коммунизма в США был затруднен тем, что он рассматривался в неразрывной связи с угрозой ядерной войны. То есть несведущие в массе своей в марксизме и в истории России и Советского Союза американцы были склонны смотреть на проблему исключительно с позиции внешней политики, а именно-как избежать конфликта между двумя лагерями, который мог привести к ядерному холокосту. Такой подход заведомо настраивал их на примирительный лад, заставляя обращать внимание на позитивные сдвиги в коммунистическом лагере.

Заключенные в таком отношении добрые чувства искажали реальность, что неизбежно происходит в тех случаях, когда истина подчинена политике. Сообщество советологов прежде всего стремилось примирить два враждующих лагеря и, делая это, игнорировало либо принижало все, что могло противостоять этой цели. В результате природа коммунистических режимов и их движущие силы толковались совершенно неверно.

Этот подход приобрел популярность в силу того, что он обладал успокоительным свойством и импонировал даже тем, у кого не было никакой симпатии к коммунизму, но кто боялся ядерной войны и предпочитал думать, что терпение и понимание могут убедить русских занять более дружественную позицию. Любое проявление противоположного находило оправдание. Таким образом, когда стало очевидно, что Советский Союз после достижения ядерного паритета с США к 1970 году все же стал развертывать дополнительные ракетные системы, в том числе с разделяющимися боеголовками, это истолковывалось якобы имевшей место паранойей русских из-за частых иностранных интервенций либо необходимостью противостоять китайцам, с которыми они в то время были на «ножах». Подобные объяснения того, что любой непредвзятый наблюдатель счел бы агрессивным наращиванием вооружений, было хлебом насущным для тех, кто влиял на общественное мнение.

Непонимание намерений и мотивов поведения русских имело также и более глубокие причины в культуре.

Для большинства американцев аксиома, что все люди равны, вольно или невольно ведет к вере в то, что все они одинаковы. Под этим они подразумевают, что люди в душе такие же, как они сами, и что если бы у них была возможность, они вели бы себя так, как американцы. Если какая-нибудь страна проявляет агрессию по отношению к Соединенным Штатам, то причина в какой-то обиде. Рассуждая таким образом, они винят в агрессии не агрессора, а жертву. Такая логика совершенно неправомерна, но психологически понятна. В течение всех лет «холодной войны» значительная часть образованных, преуспевающих американцев чувствовала себя виноватой в том, что Америка провоцировала русских, и поэтому требовала уступок им, чтобы русские чувствовали себя в большей безопасности[1].

Русские использовали подобные взгляды американцев с превосходным мастерством. Они создавали образ страны, стремящейся стать еще одной Америкой, если и не такой богатой, то, по крайней мере, в социальном плане более справедливой. Американцы попались на эту циничную пропагандистскую уловку, потому что им свойственна вера в человеческую добродетель и в то, что мир стремится подражать американскому образу жизни. Глянцевый пропагандистский журнал «Совьет юнион тудэй», распространявшийся в США, очень походил на такой же глянцевый журнал «Америка», который можно было с большим трудом достать в России. Для американской элиты русские выставили команды ловких пропагандистов вроде Георгия Арбатова (директора Института США, органа КГБ), который превосходно играл роль веселого парня, курящего трубку. В этой роли многие американские бизнесмены и ученые находили его неотразимым. Притворяясь, что они не относятся слишком серьезно к коммунистической идеологии, и позволяя себе время от времени анекдот о коммунистическом режиме, такие Арбатовы заставляли задуматься: а зачем вообще нужно противостояние Востока и Запада?

Теоретическое обоснование такого отношения к СССР, на самом деле основанного на страхе в сочетании с корыстью, исходило от советологов, ряды которых пополнялись главным образом за счет факультетов политологии, экономики и социологии. Научное же сообщество с энтузиазмом поддерживало их, потому что для него идеология и политика не были чем-то серьезным. Получая щедрое финансирование от правительства и частных фондов, его члены проводили бесчисленные конференции в Соединенных Штатах, Европе и в Советском Союзе, издавали бесконечные сборники статей, совместно работали над многими исследовательскими проектами. Ради спокойствия ученые, которые придерживались существенно иных взглядов, на подобные мероприятия не допускались. Таким образом достигалось единодушие и процветало «групповое мышление». Это не означало, что любая полемика полностью пресекалась. Она допускалась, но была строго ограничена. Так, к примеру, позволительно было рассуждать о большей или меньшей стабильности советского режима, но не о его нестабильности.

Настаивая на том, что нравственные суждения чужды науке (а они считали себя учеными), советологи относились к обществам, как к механизмам. Один из главных их постулатов гласил, что все общества выполняли одинаковые «функции». Пусть и разными путями, но всюду они воспроизводили знакомые черты коммунистического режима, который несведущему в социологии казался диковинным. К примеру, один из таких «экспертов» не обнаружил существенной разницы между тем, как было устроено управление Нью-Хэйвеном и любым другим городом такого же масштаба в Советском Союзе[2]. В результате применения такой методологии сформировался образ советского общества, которое не во многом отличалось от общества демократического. Этот вывод лег в основу политических рекомендаций, согласно которым мы можем и должны пойти друг другу навстречу.

Таким образом был сфабрикован консенсус. Ничего-ни поездки в Советский Союз, ни появление на Западе десятков тысяч еврейских беженцев, у каждого из которых была своя отдельная история,-не могло поколебать мнение советологов, потому что их наука была тесно связана с личной выгодой. Никто из этих экспертов не задавался, по крайней мере вслух, очевидными вопросами. Например, если дела шли так хорошо и все было стабильно, почему коммунистическое руководство препятствовало своим гражданам свободно путешествовать за границей? Почему оно добивалось единства общественного мнения? Или почему допускало «выборы», в которых участвовал единственный кандидат от единственной партии? Такие «неудобные» вопросы игнорировались, а когда их поднимали, то ответа не следовало. Беспристрастному рассудку такие факты о Советском Союзе говорили о ненадежности режима, а ненадежность свидетельствовала о его слабости.

Нужно было видеть, как американские ученые ублажали своих советских «коллег», большая часть которых выполняла разведывательные функции, по крайней мере время от времени; с какой готовностью они соглашались консультировать организации, связанные с КГБ, с негодованием отказываясь сотрудничать с ЦРУ. Я не верил своим ушам, когда узнавал, что они просвещали приезжающие в США советские делегации, как можно провести американское правительство. Они были готовы лезть из кожи вон, чтобы получить советскую визу и сохранить контакт со своими советскими коллегами. Елена Боннэр, жена Сахарова, в марте 1986 года с горечью говорила мне о своей неспособности убедить американских ученых помочь ее сосланному мужу путем объявления бойкота советских конференций: они сочувствовали ей, но считали крайне необходимым «сохранять контакт» с советской стороной.

Бывало, я публично заявлял о своей позиции. Например, в 1959 году я напечатал краткое и едкое эссе в «Нью лидер», которое было перепечатано в «Вашингтон пост» под заголовком «Теперь обывательщина потеряла голову от Советов», в котором выразил негодование по поводу всеобщей истерии, охватившей США в связи с запуском советского спутника и сопутствующим восхищением демонстрацией СССР своих научных достижений. Хотя подобные мои выступления не были регулярными, этого, однако, было достаточно, чтобы присвоить мне репутацию сторонника «холодной войны» и закрыть доступ в Дартмут, Пагуош и на другие подобные совещания, посвященные созданию атмосферы всеобщего доверия, где расхождения во мнениях могли бы вызвать раздражение. Те, кто называл меня сторонником «холодной войны», очевидно, ожидали от меня заискиваний. По правде говоря, я воспринял этот «титул» с гордостью. В отношениях с СССР были две возможности, помимо «холодной войны»: умиротворение, которое способствовало достижению коммунистами своих целей, или война, которая грозила всеобщим уничтожением. «Холодная война» была разумным нейтральным курсом между этими крайностями. Однако, такая политика требовала хладнокровия. Проводимая США с 1948-го по 1991 год с перерывом на разрядку она достигла поставленной цели-ускорения процесса распада коммунистической империи без применения оружия.

Возможность начать широкую критику разрядки и всего, что было связано с ней, представилась в декабре 1969 года, когда меня попросили сделать доклад в Вашингтоне на ежегодном съезде Американской ассоциации историков. Заседание было посвящено советско-американским отношениям: Джордж Кеннан и Луис Фишер были назначены комментаторами, председателем должен был быть Уильям Лангер из Гарварда. Кеннан отказался по какой-то причине, и единственный комментарий давал Фишер, журналист с большим самомнением, который в 1930-х внес свой вклад в дезинформирование американской общественности относительно СССР. Мой доклад, который впоследствии вышел в лондонском ежемесячнике «Энкаунтер» под заголовком «Миссия России, судьба Америки», проводил непреодолимую черту между двумя системами как в историческом, так и в идеологическом плане. Не было и не могло быть никакой «конвергенции»: либо одна, либо другая система должна была уступить. Я подвел такой итог:

Эти размышления неутешительны для человека, который верит, что каким-то образом в результате чудесного сочетания доброй воли и просвещенного эгоизма внешняя политика Соединенных Штатов и России придет к общим целям. Понятия о том, что есть «добро», а что такое «эгоизм», не совпадают у людей, которые вершат политику в США и в России. Международное равновесие, существующее с середины 1950-х годов и до сих пор обеспечивающее хрупкий мир, не было результатом приверженности коммунистического руководства принципу общих интересов стран.  При взгляде оттуда вселенная не состоит из величественных планет, которые движутся по законам природы каждая по предназначенной ей орбите, а человеку отведено место в центре этой вселенной, дабы он мог доказать свою значимость. Настоящая реальность, если оценивать ее без цинизма,-это хаос, в котором происходят как благие, так и ужасные события, и Бог в лице Истории ведет к неотвратимому судному дню.

Вклад Фишера состоял в том, что он вновь и вновь с нарастающим напором твердил: «Политика-это власть». Это суждение можно сравнить по глубокомыслию с такими, как «бизнес-это деньги» или «медицина-это лечение».

На этом заседании присутствовала Дороти Фосдик, дочь известного теолога-протестанта и ближайшего советника Генри Джексона, сенатора от демократической партии из штата Вашингтон. Джексон, один из наиболее вдумчивых и неподкупных политиков, которых я когда-либо встречал, резко возражал против политики разрядки и в целом поворота политики США в сторону России. В этом вопросе он искал поддержки специалистов. Когда мисс Фосдик сообщила ему и его советнику по внешней политике Ричарду Перлу о моем выступлении, Джексон пригласил меня в марте 1970 года в качестве свидетеля в Сенат на слушание по Договору об ограничении стратегических вооружений. В своих показаниях я попытался донести, что главными являются не возможности самого оружия, а психология и политическая ментальность людей, обладающих этим оружием. Коммунисты не могли принять идею паритета, на которой основывалась ядерная стратегия Америки, потому что это означало бы установление военного равновесия. Военное равновесие, в свою очередь, означало бы, что они больше не смогут рассчитывать на победу в мировом конфликте, который служил оправданием как их диктаторской политики, так и нищеты, в которой они держали своих подданных. Еще один профессор давал показания вместе со мной. Когда сессия закончилась, он по секрету сказал мне, что разделял мои взгляды, но предпочитал не выражать их открыто из-за боязни не получить визу на въезд в Союз. Позднее Джексон закрепил меня в качестве консультанта за своим Комитетом национальной безопасности и международной деятельности. В 1972 году комитет опубликовал доклад «О некоторых оперативных принципах советской внешней политики», который я в предыдущем году сделал в Тель-Авиве. Мое восхищение Джексоном никогда не ослабевало, хотя я и был разочарован той поспешностью, с которой он вышел из предвыборной гонки на выборах президента в 1976 году после проигрыша в Пенсильвании. После его смерти в 1983 году еще более ослабла моя связь с демократической партией, которая десятилетие назад была поколеблена в связи с выдвижением Джорджа Мак-Говерна кандидатом на пост президента от этой партии.

Благодаря этому моему участию в политической жизни в 1973 году меня пригласили стать старшим консультантом Станфордского исследовательского института (СИИ), который находился в Пало-Альто в штате Калифорния и имел Центр стратегических исследований в Вашингтоне, которым руководил Ричард Б. Фостер. Правительство считало СИИ организацией правого толка, выступающей против разрядки напряженности, и поэтому скудно финансировало его. Моя идея систематического изучения советской «Большой стратегии» не вызывала у сотрудников Государственного департамента и Министерства обороны ничего, кроме издевок. Последующие несколько лет я читал лекции, давал показания в Конгрессе и часто публиковал статьи по вопросам национальной безопасности. Это упрочило мое положение в качестве ведущего сторонника «жесткой линии» по отношению к СССР. (Мое мнение неизменно называли «жесткой линией», в то время как противоположная точка зрения всегда считалась «умеренной», но никогда не считалась «мягкой линией».)

В 1974 году СИИ организовал в Москве совместную конференцию с двумя российскими институтами международной политики, для которых это было попыткой наладить связи с консервативной частью американского общества. Во время одного из заседаний я достаточно резко высказался в отношении советской политики на Ближнем Востоке, которая в то время была направлена против Израиля и включала участие советского военного персонала. Американские делегаты поздравили меня при личной встрече, хотя публично никак не прокомментировали мое выступление. Один из советских участников, Евгений Примаков, специалист по Ближнему Востоку, после заседания отвел меня в сторону и сказал, что я неправильно понимаю советскую политику на Ближнем Востоке, что СССР никогда ни при каких обстоятельствах не допустит уничтожения государства Израиль. «Почему?»-спросил я. В тот момент, когда он собирался ответить, открылась дверь и в комнату вошел Георгий Арбатов, приглашая вернуться в зал заседаний. Я так и не узнал ответ на этот вопрос. Но я никогда не ожидал, что Примаков, который в то время был аппаратчиком среднего уровня со связями в КГБ, однажды станет премьер-министром посткоммунистической России и кандидатом на пост президента. Он произвел на меня впечатление человека проницательного, не зацикленного на идеологии чиновника, которому, однако, не хватало более широкого взгляда на мир.