Хоть и писал я абсолютно грамотно, само собой, но то, что касается изложения основной части, тут я был краток и определён до чрезвычайности. На вопрос: почему погибла Катерина? Я ответил: потому что нырнула с берега и ударилась виском об якорь. Все сочинение в одну строчку. Тему раскрыл и закрыл. А вот эпиграф к сочинению занимал у меня больше половины страницы и подписан был именем некоего Аскольда Гиппокрена или как ещё там. Ясен пень, что я сочинил его тут же. И совершенно козе понятно, что оставшееся место на странице занимал большой, красный кол.
И так всякий раз я придумывал для Людмилы Федоровны очередную бученогую чучу, а она реагировала однообразно, ставила кол. Один от другого отличался только величиной, то есть оставшимся местом на тетрадном листе.
Она, Людмила Федоровна, единственная из учителей, была отправлена в наши края по добровольному согласию, а не по принуждению или по этапу, кто как.
Они с мужем, учителем физики, имярек, приехали из столицы, веря в свои идеалы, это у нас все пренепременно, как поверишь в идеалы, так сразу – в народ, сеять разумное, преподавать квантовую физику будущим трактористам, доброе, кормить с ложечки брошенных в интернат детей, вечное – раздавать костюмы косарям, пеньюары дояркам и истово креститься и закатывать глаза притом, обязательно.
Под мостом сидел, выжидая время самый младший жук, пятый, скоро должна была смениться охрана, и можно было пырнуть с моста, не нырнуть, а именно пырнуть, как бы взрезать финским ножичком бешеную стремнину, зажатую между быками моста реки.
А пока жук пускал зайчиков обломком зеркала в глаза девочкам на косе. Те отмахивались от него, смеялись, катались по песку.
– Ты у Яши в магазине давно был?
– А чё я там забыл?
– Ты видел его дочку?
– А мне она на чё?
– Тебя спрашивала, чё!
– Нет у него никого, токо бабка, и та померла недавно.
Жук наконец нашел жертву, девочку с распущенными льняными волосами и запустил к ней своего зайца!
Прыгать с моста ему, видимо, расхотелось, а бдительный вохровец его уже давно заметил и не спускал с него глаз.
Жук нашел себе забаву позабористей, он высветил зайчиком одну из девчонок, новенькую, белокурую, из большой немецкой семьи, недавно переехавшей к нам на стройку коксохима откуда-то.
Его ручной заяц всерьёз занялся девочкой, и её подруги обратили на это внимание, потому что заяц творил черте чё!
Он подкрадывался к ней, полз вдоль её ножки, по руке забирался на её спинку и елозил по ней, затем спускался ниже и скакал там, иногда скатываясь как с горки на бёдра.
Затем заяц медленно пробирался обратно.
Девочка, не вставая, пыталась отогнать зайца, но он, наглец, брызнув ей в глаза, ослепив, запрыгивал на неё снова и скакал по ней и катался, делал всё что хотел.
Подружки прыскали в кулачки, перешёптывались, подначивали подружку.
А жук, ловко управляя зайцем, пуская его во все тяжкие, непрерывно комментировал всё происходящее, явное и неявное, не обращая на меня никакого внимания: «авотёёповдольястобоюмыкалсявесьтабакрассыпалсямненежалкотабакувсеравноянабоку».
А все это у него было от бабки, старой жучихи, сидевшей много и неизвестно за что. Бабка была матершинница, каких свет не видывал. До поры до времени она сидела в своей конуре, жила в огороде в отдельной мазанке и знать-то никого не хотела.
Большая семья жуков, пять сыновей и сам жук служили на флоте, кроме младшего, который пока пускал зайчиков с моста. Когда происходила в доме большая стирка, то мать-жучиха вывешивала в огороде такое количество тельняшек, что в них можно было одеть роту морской пехоты.
А само наличие такого количества тельняшек придавал большому дому в конце улицы вид военно-морской базы.
А когда они собирались погулять, именно так здесь называлось это мероприятие, выпивка по праздникам, то их большое семейство с невестками, внуками, свояками, сватьями и другими родственниками могло бы образовать небольшую деревню, где все жители – блондины, работящие, непьющие, некурящие, не матерящиеся, и только бабка подкачала, или наоборот, отняла все эти качества, это богатство русской устной речи и умело этим пользовалась.
А младший жук, внучок, видимо, вынужден был принять этот дар и приумножить.
Вот и нес он похабель, которая лилась из него как бесконечная песня акына. Соседка их, Фаня, цирик, бывший лагерный надзиратель, жуков не любила, но к бабке относилась трепетно, как к родной, пересвистывалась с ней через забор. Может, она одна напоминала ей времена счастливой юности, когда она была при власти, при исполнении, когда от одного её зычного голоса приседали на корточки или падали в грязь сотни зэчек.
Просто, может, они вдвоём знали что-то такое, что остальные не знали. Они одинаково любили блатную музыку и тоскливые песни сидельцев: огни притона заманчиво манили, огни притона заманчиво манят, там за столом мужчины совесть пропивают, девицы пивом заливают грудь свою.
Вот так, мысленно пятясь, как я делал, когда собирался прыгнуть с моста, я пятился назад, набирал силу для полёта, пятился от дома жуков мимо дома Фани с ее мужем, отставным майором, тоже лагерным начальством когда-то, а теперь лысым, с сияющими добротой глазами стариком.
Кто бы смеялся, но отставной лагерный майор был добрейшим человеком. Он один собирал вокруг себя детей, брал гармошку, и ребятишки устраивали танцы, а то и пляски, майор и сам иногда пускался в пляс, одновременно наяривая на тальянке.
В этом Фаня мужу не перечила, даже наоборот, всячески поощряла такие его концерты. Детей у них не было, служба, как говорила Фаня значительно, какие дети? Что они увидели бы на лагпункте? А теперь и даром не нужно, сами как дети.
А следующий дом был домом Колесовых, староверов, кержаков*.
*Кержаки, представители староверия. Название происходит от названия реки Керженец в Нижегородской губернии. Носители культуры северорусского типа. После разгрома в 1720-х Керженских скитов, десятками тысяч бежали на восток. Являются одними из первых русскоязычных жителей Сибири, «старожильческим населением». Вели достаточно замкнутый общинный образ жизни со строгими религиозными правилами и традиционной культурой.
Главой семьи был дед-колесо, седобородый, голубоглазый старик, он-то и соблюдал бы строгости староверчества, но от рождения создатель дал ему юмористический дар, и он любил подшучивать над русским народом. И верующие, и неверующие люди были для староверов просто русскими, не говоря уже об остальных нациях, которых было у нас в полном комплекте от прибалтов до кавказцев. Все они для деда были немного недоделанными. Дед сидел на скамеечке у себя перед домом и отпускал всякие шуточки, порой довольно злые. Шел как-то несколько колченогий татарин, который где-то хлебнул, дед задумчиво посмотрел ему вслед и сказал: «Во идёт, одной – пишет, а другой – зачёркивает».
У деда были сыновья, были внуки, все успешные, благополучные, а внучка Людочка, невзирая на кержацкую семью, была комсоргом класса и красавицей с зелёными глазами. По субботам Колесовы устраивали банный день, и это было событием, равным большому языческому празднику, особенно в той части, когда доходила очередь до женской части семьи. Особенно в зимний период, когда уже стояли высокие сугробы. Девчонки и бабы с ребятишками выскакивали голыми из парной, бросались в снег, валялись, визжали все, особенно дети, которым это все представлялось весёлой игрой и праздником непослушания. А через невысокий забор у нас тоже парились, но валялся в снегу только я. Вот так однажды в новогодние каникулы я и столкнулся в сугробе с Людочкой из соседнего класса, золотоволосой Колесовой, строгим комсоргом и отличницей. Она вынырнула из сугроба, в который прыгнул я. Мы застыли на минуту – голые, облепленные снегом, совершенно не стесняясь друг друга, словно так и нужно, я смотрел, как тает снег на её шее, груди, руках, бёдрах, словно она медленно обнажалась передо мной.
Только через минуту мы спохватились и побежали каждый в свою баню.
А перед тем, как нырнуть в облако пара, она ещё и оглянулась, и засмеялась, юная ведьма. Собственно, и на пляж сегодня пошёл, чтобы с ней встретиться, пообщаться, пересечься или как там.
Я знал, что она будет на речке, поэтому я туда и пошел.
– Ну, ты как? – спросил младший жук.
– Ага! – ответил я.
Больше слов для общения и не нужно было. Просто жук поинтересовался, буду ли я прыгать с моста.
Конечно, буду, а то как я могу появиться на пляже просто так, пешком? Никто и не заметит того, что я пришел. Приходить – так приходить.
И поэтому я, решив, что пора, двинулся к будке охранников. В этом месте, с тыла, у них не было обзора, поэтому я подошел незамеченным, прислушался, охранники играли в карты, в 21, двадцать одно, популярная своей незатейливостью игра на деньги, по копеечке, чтобы время скоротать от поезда до поезда, когда нужно было выскочить с желтым флажком перед будкой и стоять с ним в руке, показывая машинисту локомотива, что путь свободен, что можно лететь мимо с грохотом, не задерживаясь.
Я, пригнувшись, прошёл на четвереньках мимо окошечка и быстрым шагом направился к середине моста, к тому месту, откуда прыгнув, можно точно попасть в омут, водоворот, где была глубина, а не отмель, где, понятное дело, что произойдёт.
Они меня заметили, но было поздно, я видел краем глаза, как две жёлтые рожи прилипли к окошку, ленясь выйти, чего здря? И ожидая моих дальнейших действий.
Они искренне мне желали, чтобы я прыгнул и сломал себе шею, как я им надоел, прыгун, «остопиздил ты нам», сказал, как-то встретившись, охранник искренне и трагически, понимая, что я для них – расплата за их грехи, может быть, за постоянную игру в карты, вместо бдительной охраны моста.
Малый жук попытался было проскочить вслед за мной, но был схвачен за шиворот, завизжал, словно резаный, вращаясь шиворот-на-выворот, пытаясь освободиться из цепких рук цириков, да не тут-то было.
Вся пляжная публика всполошилась – кого режут на мосту?
А тем временем я стал на перила моста и, как был в одежде и китайских кедах, взлетел ласточкой над необозримым простором, раскинув руки, словно крылья…
Свободное копирование
