Однажды была я отправлена в командировку в Свердловск. Ехала я туда за какими-то необходимыми лекарствами для детского дома. Почему их нельзя было получить каким-то иным способом, не знаю. Трудно даже представить себе, как я, в общем-то, маленькая, тщедушная и не очень сильная, умудрилась эти громадные, высокие корзины с бутылками, с лекарствами привезти в Елань. В поезд сесть было почти невозможно: поезд осаждался толпами людей, никто уже не проверял никакие билеты. Все было забито, и подножки были забиты, и сам поезд был забит. Я стояла и плакала. Кто-то втолкнул меня вместе с корзинами — спасибо ему! — в коридор, в котором я и простояла всю дорогу до Ирбита.
В эту же зиму была я послана еще в одну командировку. Дело было вот в чем: наш детский дом повально и внезапно был поражен какой-то инфекцией. У всех делались болезненные болячки на губах. И инфекция эта, очевидно, передавалась через ложки, через миски, которых было очень мало; хотя они были металлические и их старательно мыли — в общем, буквально весь дом заболел этими болячками. Вот тогда и было решено послать кого-нибудь в Нижний Тагил, на завод, где выпускалась (и по сей день выпускается) очень хорошая эмалированная посуда. Почему-то считалось, что я — подходящий кандидат для такого рода командировок, как по поводу аптеки, так и по поводу мисок. Наверное, потому, что другие-то воспитатели были заняты также и в школе. А я была сменный воспитатель, то есть помогала детям только уроки готовить.
Так и отправилась я в Нижний Тагил. Ехала я до Свердловска на лошадях с обозом, а дальше — на поезде. К счастью, в Нижнем Тагиле жили моя тетя и моя бабушка. Так что в самом Нижнем Тагиле мне было куда деться. Это тоже была одна из причин, почему именно меня отправили в эту поездку. Поезд пришел в пять часов утра.
Явилась я рано утром на завод, показала свои бумаги каким-то секретаршам. «А-а, — говорят, — девочка, садись, садись вот тут. А помогай Бог, он сделает, сделает! Помогай Бог — садись!» Я села. Сижу, жду. Ходят какие-то люди, на меня никто больше внимания не обращает. Я еще к кому-то подхожу, говорю: «Пожалуйста, помогите мне. У меня вот такие документы. Мне нужно получить для детского дома миски, ложки, кружки, — посуду». «Ну, да, — говорят, — помогай Бог, он сделает, он все сделает!» Я еще раз села, сижу еще час.
Голодная, усталая, измученная — не могу вам передать как, потому что я же прямо с вокзала пошла не к тете, а на завод, чтобы поскорей это все оформить. Наконец, идет опять какой-то важный на вид человек; я к нему. А он мне опять: «Ты посиди, девочка, посиди, помогай Бог — он все сделает». Ну, тут я ударилась в настоящую истерику. Я рыдала и кричала: «Как вам не стыдно, вы же взрослые люди! Вы что, издеваетесь надо мной — я тут сижу уже два с половиной часа, а вы мне говорите какую-то чушь, что мне Бог поможет!». Они так посмотрели на меня дико: «Деточка, ведь мы же не знали, что ты не понимаешь. Это же фамилия! Помогайбог — это замдиректора, он выпишет тебе посуду и поставит тебя на довольствие, ты покушаешь и согреешься. Ну, перестань плакать».
И какая-то секретарша уже уговаривала меня и гладила меня по голове, а я все билась в рыданиях и не могла успокоиться…
Потом, действительно, пришел человек, фамилия которого была Помогайбог. Этот самый Помогайбог и помог мне; действительно, все сделал. Я получила замечательные миски, ложки, чашки (то есть кружки) эмалированные. Все абсолютно новенькое, красивое, чистенькое. Это все мне запаковали, и я получила возможность увезти все на саночках к своей тете. А она потом посадила меня в поезд до Свердловска.
И вот тут я познакомилась с женщиной, которая тоже, оказалось, ехала в Елань. Она была ветеринарный фельдшер и везла какие-то громадные бутылки для ветеринарной аптеки. И самое замечательное было, что ее будут встречать, что у нее будет подвода и что таким образом мне удастся доехать до дома.
Но до дома было еще далеко! Ведь надо было влезть в поезд с нашим неподъемным багажом. Однако эта поездка была все же легче, чем когда мы ехали из Свердловска в Ирбит.
Тогда я испытала ни с чем не сравнимый ужас.
Пол, покрытый льдом, залитый не то стоптанным снегом, не то мочой, открытая дверь в туалет; сверху, над туалетом, гора замерзших фекалий и мочи; люди лежат на этом полу вповалку, сидят друг на друге, стоят впритирку. Окна разбиты, заткнуты какой-то дрянью — даже газет ведь не было, нечем было и заткнуть. Да их бы выдрали на самокрутки, газеты-то! Холодище такой — хуже, чем на улице. А на улице двадцать с лишним градусов мороза. Это был такой ужас — я не понимаю, как люди это выдерживали. И все-таки ездили.
Теперь было уже немножко лучше. В туалет люди ходили. Там не было открытой двери и горы какой-то мерзости. Это был очень грязный туалет, но все-таки им можно было пользоваться. И окна уже не были такие разбитые, и хотя люди лежали на полу и на лавках и буквально сидели друг на друге, тем не менее все-таки это было легче.
Но главное — нас было двое. Мы уже могли как-то скооперироваться, помочь друг другу. Зиночка нам помогла, сложила на перроне наши вещи. Я была так рада повидать ее, бабушку, Зиночкиных детишек. Их было уже трое; только муж ее был в командировке, и я его так и не узнала, так как он умер через год.
При посадке я больше всего боялась, чтобы не разбились громадные бутыли для ветеринарной поликлиники — в мой рост почти, упакованные в фанерные, не такие высокие, ящики и в солому. Но все обошлось. Меня даже оформили как грузчика, и я получила от ветаптеки деньги — 15 рублей!
