В госпитале стали проверять состояние обслуживающего персонала. Сильно истощенных медсестер демобилизовывали. Я вся распухла от голода. Меня признали полностью негодной к военной службе, я сдала военный билет, получила паспорт на новую фамилию, эвакосправку. По этой справке я была обязана выехать — продовольственных карточек не давали. Выбора не оставалось.
На санках я отвезла кое-что Оле и Леле, простилась с тетей Лидой, поделилась с ними продуктами, которые оставил Сергей Алексеевич.
Тетя Лида дала мне маленькую иконку и сказала: «Пообещай мне только, что эта иконка будет всегда с тобой, больше мне ничего от тебя не надо».
Иконка до сих пор у меня, и когда кто-то из детей спросил, для чего это — я уклонилась от объяснений.
Дядя Миша уже умер. Лелю мобилизовали в городскую милицию, Оля работала в производстве патронов и жила на казарменном положении. Тетя Лида умирала. Ее не стало в начале апреля.
Мы погрузили наши вещи на те самые санки из лыж, на которых везли папу на кладбище, перевязали все веревками и потащились к госпиталю, откуда отходили машины.
Поехали вместе — я и моя мама. Ни у нее, ни у меня не было теперь никого, ни одного человека. Уезжая, мы оставляли не дорогие могилы — нет! Мы оставляли рвы, заполненные трупами — Пискаревское кладбище… Говорили, что рвы рыли и заваливали машины…
Да какие люди могли вырыть в земле, смерзшейся, как железо, могилы для миллионов трупов? Истощена была и армия (на тыловом снабжении), и милиция.
В последнюю ночь перед выходом из дома я жгла папины бумаги. Он сказал мне: «Когда я умру, непременно все сожги; мои бумаги не должны быть в чужих руках». Я жгла исписанные его рукой листы с какими-то выкладками и расчетами, чертежи. Нашла в документах «Жалованную грамоту» роду Кутыриных, подписанную Екатериной II; там было нарисовано родословное древо; на грамоте, на необыкновенной какой-то бумаге были сургучные печати. Очень красивая была эта грамота. Но я побоялась. И вообще, считала я, зачем советской девушке такая бумага?
Потом я жалела — очень уж интересная была эта штука.
Укладывали мы вещи в чемоданы, была еще одна корзина и небольшой сундучок.
Каждое зимнее пальто занимало бы целый чемодан; мы решили как можно больше надевать на себя. Когда я садилась в грузовик, на мне были: лыжные брюки и свитер, летнее пальто, осеннее пальто и шуба бабушки Нади, на ногах — валенки бабы Нади с калошами.
На маме были, соответственно, надеты тоже три пальто и папина шуба, и валенки дедушки. Мы предполагали в эвакуации менять эти теплые вещи на еду, так как деньги везде совсем обесценились.
Но мы еле двигались в таком-то облачении!
Погрузиться в машины нам помогали красноармейцы. Они же дежурили на станции именно для этого.
Было очень тяжело и очень страшно. Сама эвакуация шла таким образом: сначала нас везли через Ладожское озеро на грузовых машинах: вещи везли на одних, а мы сидели, укутанные всеми одеялами, на других. Это было пятое апреля. На Ладожском озере уже стояла вода. И, кроме того, нас обстреливали. Несколько машин из нашего каравана ушло под лед. В одной машине были чьи-то вещи, в другой — люди. Все это происходило на наших глазах.
Свободное копирование
