Потом нас подвезли к товарному составу, и красноармейцы стали грузить в теплушки вещи и тех, кто был на носилках. Вдруг из одного вагона какая-то женщина кричит нам: «Сюда, сюда!» И руками машет, к себе зовет. «У нас есть место!» И правда, на верхней полке, на нарах с ней и ее семьей было место. Там мы и устроились. Внизу был кто-то, но его сняли на ближайшей станции в больницу.
Звала же нас в вагон очень милая женщина Тамара. С ней ехал ее брат семнадцати лет, еще не служивший в армии, Славик, и ее маленький ребенок — Миша, которому было около месяца. Это было чудо! Потому что ленинградки не могли родить. Они погибали в родах — или погибали их дети. Тамара как-то справилась с этой невероятной задачей — но молока, конечно, у нее не было. Я спросила: «Тамара, чем же вы кормили его?» Она ответила: «Пшенной кашей. Я варила ее до состояния киселя. Единственное, что мог принести муж (у нее муж был моряк, служил в Кронштадте) — пшенная крупа. И была тушенка. Я думала — или этот ребенок умрет у меня на руках от голода, или он будет сыт этой пшенной кашей. Я даже добавляла в нее бульон — не мясо, а вот бульон из тушенки. И вы знаете — вот, выжил! Видите — живет, кричит… Тощий, страшный, — одни кости, но живой!» И Мишка этот — мы потом переписывались некоторое время — вырос и стал одним из редчайших экземпляров: он же родился в блокадном Ленинграде… Свидетельство о его рождении надо было бы выставить в «Музее Блокады Ленинграда».
Наш состав тронулся ночью: наверное, боялись бомбежек.
Ехали мы очень странно, то есть наш поезд шел без всякого расписания. Мы вдруг останавливались то среди поля — и тогда все вылезали по естественным нуждам, — то на каком-то полустанке. В каждом населенном пункте мимо нашего состава шли бригады с носилками, стучали: «Тук-тук-тук, покойники есть в вашем вагоне? А тяжелобольные есть?». Вытаскивали покойников, тяжелобольных — и вагоны становились все свободнее… А то вдруг кто-то дико кричал и выл — значит, кто-то сошел с ума…
Нас стали кормить: на эвакопунктах по эвакосправке давали пшенную кашу, макароны; детям — манную кашу, сгущенное молоко. Много народу поумирало именно потому, что стали есть… есть — после такого голода. Но съедать можно было самую малость. А многие ели — ведь так хотелось есть! — и умирали от сытости!
Влезали мы в вагон и вылезали все по тем же санкам из лыж, приставленным к вагону, как лесенка. Спасибо папиным сотрудникам, которые везли папу на кладбище…
На этих лыжах-санках мы везли вещи до машины и с поезда на другой поезд — эта последняя папина вещь служила нам всю дорогу. Без нее мы просто не смогли бы ничего увезти… А вещи дали нам возможность пропитаться в эвакуации — мы их меняли на еду.
Там же произошел со мной страшный случай. Около Вологды я вылезла. На мне были бабушкины валенки с калошами — в такой обуви передвигаться было крайне тяжело, а уж лезть в вагон по лестнице — тем более; почему-то я была в варежках. И вот, усевшись за малым делом возле вагончика, я не смогла вцепиться в лестницу-лыжи, когда вагон тронулся. Я уронила варежку и стала ее поднимать, а поезд шел, и наш вагон уже был довольно далеко.
Тогда из нашего вагона выпрыгнул Славик. Он потащил меня бегом и буквально втянул меня за руки на тормозную площадку последнего вагона.
Полтора часа шел поезд без остановки! А мы сидели, прижавшись друг к другу. Славик был в гимнастерке зятя, а я — в свитере и брюках, мороз был градусов 15. Может, поэтому и было у меня потом, когда мы приехали на место, тяжелейшее крупозное воспаление легких. Я твердо знаю: жизнь мне тогда спас Славик. Если бы не он, я бы осталась и замерзла среди чистого поля, потому что никакого населенного пункта на протяжении всех полутора часов пути, пока мы не приехали в Вологду, не было.
В Вологде мы зашли в уборную. И перед уборной — там, где были умывальники, и они действовали, и текла вода — в уголке мы впервые увидели брошенную корку хлеба. Я уткнулась в маму, плакала так, как будто я еще раз хоронила отца.
На вокзале я встретила брата одного своего соклассника. Мы с ним дружили. Я знала, что они увлекались коллекционированием марок и открыток.
Юноша этот — распухший, весь бело-зеленый, ходил и продавал открытки и марки — их коллекции. На шее у него была лямка, а к ней было приделано полчемодана, как бы лоток. Но никто ничего у него не покупал — а ведь коллекции были очень ценные! Эти мои друзья, братья Петрейковы, оба погибли на войне.
Двинулся наш эшелон дальше, все дальше вглубь страны.
Свободное копирование
