Конец високосного века - 18

18

Упрощать легко, но мне бы не хотелось. Слишком много существенного теряется при упрощениях, хотя в их основе (я же физик) лежит естественное стремление понять, чтобы потом простить. Жалко ненароком выплёскиваемых ребёнков.

Но прощать, не понимая – это тяжкий, а для меня скорее всего непосильный труд. Я был не в силах изменить ситуацию. Но я также не мог бы, как в таких случаях требуют психологи, изменить своё отношение к ней.

А можно я тебя не буду ненавидеть? – задавал я сам себе риторический вопрос. – Господи, мне не под силу самому сжалиться над нею. Так не оставь меня в своей подмоге!

И понимал, что да, что ненависти, к счастью, нет во мне – но и только. А вот следующий шаг в принципе невозможен.

                Я прошу у Господа прощенья

                для тебя и тех, кого ты любишь!

Не находя, как обычно, своих собственных, я, как заклинание, вновь и вновь истово повторял эти, для кого-то, возможно, искренние, а для меня заёмные, чужие, а потому чуждые слова. Пытался настроить себя на модный сейчас миротворческий лад. Спаси – просил – и сохрани их любовь, если уж нам не удалось сохранить свою!

Но не было в моих молитвах искренности. Чувствовал, что лгу. Что сам себя не в силах убедить. Да, хотел бы простить – но не получается, если не врать злостно и преднамеренно! Выше сил. Отчасти потому, что убеждён и не могу преодолеть этого старого своего предубеждения: человек всегда всё делает сам – и его за эту его самость надлежит уважать. Считать иначе – значит, унижать его как личность и умалять неотъемлемые права. Его затем почему-то и сотворили свободным, чтобы он сам совершал свои поступки и сам за них отвечал. Это никак не отменяет моего права помолиться за него, да только что толку в праве, если нет душевных сил им, правом, воспользоваться?! Что толку в молитве, если сам я, пытаясь творить её, сознаю, что слаб, гадок, мелок и злопамятен? И поэтому не верю в глубинах души, что молитва эта, будучи исторгнута из моих лицемерных уст, когда-либо достигнет всеслышащих ушей Господа. Я, казалось мне, готов принять на свои плечи любое отягощающее их бремя – кроме бремени предательства. Потому что я его и сам нёс давно и тяжко – бремя собственного предательства.

Но и потому также, что не было и нет ей, вашей маме, никакой нужды в моём прощении.