Конец високосного века - 17

17

На этом рубеже полагается писать завещание. Но я с этой заморочкой управился уже давно. А что мне было завещать? И кому?

Но и совсем обойтись без чего-то знакового и письменного было бы невежливо. Так и образовался нижеприведённый текст. Суррогат. Спонтанно образовался. Зловредно посвящённый сами знаете, кому. Больше ж некому.

*  *  *

С. Л., с пониманием

          Ни музыки, ни свечки, ни креста,

          ни зёрен, чтоб ко мне слетались птицы,

          не надо. Отмотав свои полста,

          перевернуть последнюю страницу.

          Соплей и слёз избегнуть. Сжав уста,

          без корки, без глотка угомониться.

             И, может быть, святая простота

             лишь в этой форме может воплотиться.

          Как верить публике, что примет скорбный вид?

          Сам огорчусь: не всхлипнет о потере

          та, что не стала жизнь со мной делить,

          а смерти и подавно не разделит.

             Прощёное забыть ли воскресенье?!

             Ты и теперь так с Господом шалишь?

             . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

             Пощады я просил, как ты тогда – прощенья.

             Давно уж решены все уравненья:

             я – не простил; а ты не пощадишь.

          Взыскуя смысла, я всю жизнь искал

          вопросы на проклятые ответы.

          Да так дотошно, что и не заметил,

          как мимо истин всуе проскакал.

             Одна утеха мне теперь, когда

             судьбой стреножен и обезоружен:

             я был тебе в каком-то смысле нужен.

             Пускай – не весь. Пускай – не навсегда.

Надеюсь, продвинутому читателю и так ясно, а остальным я сам поясню: всё, что когда-либо было написано мною в форме, претендующей на стихотворную, является фактом психиатрии, а отнюдь не литературы. Мне никогда не давалась даже версификация; надеюсь, знаете, что это такое. Ну, когда пыжишься сочинить нечто остроумное для капустника на известный размер или мотив. Единственное, пожалуй, исключение – это с особым, исключительным цинизмом изуродованные мною строки любимого поэта:

            Займу деньжат, и заплачу вперёд

            той девушке, которую люблю.

Гнусное двустишие само собой возникло, когда я нечаянно узнал, что Людмила Дербина не только благополучно вышла на свободу и не только восстановлена в союзе писателей, но даже успела издать книгу. И назвала её скромно, как подобает верной (воистину до гроба – дословно и буквально!) подруге поэта: “Нам на двоих дано одно бессмертье”.

“Нам на двоих” – это ей, той самой озверевшей тётке, которая в 1971 году в пьяной ссоре задушила человека, который собирался назвать её своей женой. И ему, тоже пьяному. Да, пьяному, но – Поэту. Николаю Рубцову, если не знаете. Я попытался переплюнуть её в цинизме, но, как видно, не справился. Даже в цинизме оказался слабаком.