Авторское предисловие II
(Поиски жанра)
И если что-то надо объяснять,
то ничего не надо объяснять.
Но если все же стоит объяснить,
то ничего не стоит объяснить.
(М. Щербаков, Неразменная бабочка)
Ну, размахнулся! Эк его разобрало: он уже предисловия нумерует! Добро бы кем-либо сторонним написанные, а то ведь, еще не завершив задуманный труд, сам принялся за его разъяснение и толкование. То ли не доверяет читателю, то ли заискивает перед ним – в любом случае такое поведение автора выглядит, как минимум, претенциозно.
Ты прав, читатель. Прав на все сто. Только вот позволь сначала задать один вопрос: откуда ты взялся?
В первом предисловии я предполагал выступить рассказчиком только для двоих слушателей, они же читатели. Объяснял причины, вынудившие меня взяться за перо, а теперь уже (Технический прогресс, однако!) непосредственно за компьютер. Однако скажите, кто из начинавших писать удержался от тщеславного соблазна проверить: вызывает ли содержание интерес? достаточно ли внятно изложение? заметно ли, что автор говорит своим голосом, а не цитатами из латиноамериканских сериалов? Общеизвестен факт: обычно автор любит свое творение столь беззаветно, как, возможно, не способен любить даже самого себя. В результате он напрочь утрачивает, как это бывает во всякой искренней любви, способность замечать его, творения, пороки и недостатки. Нужда в критике объективна!
В качестве объектов насилия избираются для начала те из близких, кому недостало резвости уклониться от навязанной роли слушателей. Здесь очень уместны, к примеру, посиделки с возлияниями, в результате которых у нормальных людей образуется – хоть и ненадолго, хоть и ложное – чувство небывалого единения. Затем поневоле круг допущенных к тексту расширяется – потому хотя бы, что автор что-то важное запамятовал и хочет прояснить. Или сомневается в датировке. И, наконец, затем, чтобы не нанести через упоминание в тексте ущерба близкому, уважаемому человеку. Потому, во-первых, что текст, изначально задуманный как чисто и узко автобиографический, начал захватывать, помимо воли автора, судьбы других людей. Потому, во-вторых, что обстоятельства со временем изменились. Изменились, увы, настолько, что теперь автор отчаивается донести свое творение до целевого, так сказать, читателя непосредственно, зато понял: этот перец (вспомните “Алису…”), возможно и попадет когда-либо в суп, но для этого его придется сыпать в воздух. Совершение последнего действия, благодаря Интернету, нынче не вызовет затруднений даже у олигофрена в стадии дебильности.
Ещё один существенный момент. Если уж текст, каким он поневоле получается, затрагивает не только вас, детишки, но и других здравствующих ныне людей, я не вправе его замалчивать и скрывать – ни от вас, ни от тех из них, близких и посторонних, кто захотел бы рассчитаться со мною здесь и сейчас, немедленно, а не переносить возможную полемику и даже крутые разборки в загробные для меня, то есть в безобидные (читай: безвредные) времена. Я не умею держать кукиш в кармане и стремлюсь не уклоняться ещё при жизни от ответственности, которую покойнику, по более чем естественным причинам, вменить не удастся. От возмездия, которого можно, малодушно и своевременно издохнув, избежать.
* * *
Но приходится чувствовать разницу. При оставшейся неизменной задаче автор вынужден заново осознавать, что доступность его детища вниманию неопределенного круга лиц хотя и является лестной, но кое к чему и обязывает. Необходимо, к примеру, определиться хотя бы с жанром. Что задумано: мемуары? автобиография? исповедь? Или эссе, проповедь, житие, сборник скетчей, сборник анекдотов – вычеркните лишнее.
Трудно, поверьте, выбрать книгу, которую собираешься написать. Особенно если знаешь, что она останется единственной.
Затрудняясь, как всегда, внятно формулировать, я таки чую, что от автобиографии, к примеру, за версту несет отделом кадров и даже (Тьфу!) Первым (То есть режимно-секретным. Вы, слава Богу, их не застали!) отделом. Мемуары, подозреваю, пишутся обычно так, чтобы, бескорыстно поведав не столько вроде бы о себе, сколько об авторитетном окружении, сиять затем в итоге отраженным светом. Проповедовать мне, увы, нечего. Исповедь отвращает необходимостью обнажаться перед собственными детьми. Подозреваю также, что исповедь не существует вне исповедальни. Пример Ж.-Ж. Руссо, отдавшего, между прочим, всех пятерых своих детей в воспитательные дома, нисколько меня не вдохновляет. Превзойти его в кокетстве не смогут, пожалуй, ни Ксения Собчак, ни Боря Моисеев – существа явно не мужского пола.
Во мне, однако, достаточно здравого смысла, чтобы понимать: на чем-то надо же остановиться. Никто за меня ничего не напишет, так что изволь сам, все сам. Жалко же бросать на полдороге. И пусть случатся неточности, пробелы и провалы, пусть кисть (клавиатура) свидетельствует о творческой беспомощности взявшегося за нее дилетанта – это тоже входит в характеристику пишущего. А иначе как набраться храбрости?
Сначала я хотел вычеркнуть все варианты, чтобы использовать редко встречающийся жанр предсмертной записки. Нет, не вписывается. Многостраничная предсмертная записка – это как? Не я ли только что осуждал мужское кокетство? И насколько уместно обнародование – хотя бы и в самом узком кругу – такого, пардон, произведения до смерти автора?
В результате длительных размышлизмов пришло на ум иностранное слово “message”. Если исключить высокопарность и употреблять его без всякого пафоса, то есть как на грифах деловых бумаг, вроде все сходится. Художник изображает. Беллетрист описывает. Не будучи ни тем и ни другим, я сообщаю. Только то, что считаю нужным. Как умею. Сколько успею. Только тем, кого это сообщение заинтересует. Или умилит, заденет, оскорбит, оклевещет. Сообщение вообще предполагает ответ или иную реакцию, не так ли?
* * *
- Донос – это тоже сообщение. И реакцию предполагает, – пробурчал знакомый философ.
В этот раз он, похоже, был явно не в духе. Что ж, такое случается и с философами. Уж он-то знает, зараза, что из всех литературных жанров Коржов предпочитает фельетон, памфлет и пасквиль.
- Ты что, всерьёз считаешь, что твой покорный слуга просто не сумел выиграть или хотя бы достойно свести вничью свою шахматную партию по имени жизнь, а теперь страстно хотел бы, чтобы и всем остальным, в том числе и победителям турнира, было так же плохо, как ему? “У меня нет предрассудков, поэтому я ненавижу всех!” – ты примерно такое обо мне думаешь?
Не знаю до сих пор, что тогда подумал знакомый философ. И что он думал после. Одним из их, философов, достоинств является способность вовремя промолчать. Мне, увы, почти недоступная.
* * *
Итак, выбор жанра состоялся. Осталось разобраться с “творческим методом”. В наши дни это не так просто, поскольку социалистический реализм утратил свою монополию, и методов развелось, как блох на бомже у трех вокзалов.
Теоретически мне подошел бы тот, который кратко и емко описал Иосиф Бродский: “Полночь. Полбанки. Лира”. Практически же все, написанное этим соблазнительным способом (Я честно пытался!), наутро оказывалось вообще никуда не годным, то есть фигней, которую не могла бы улучшить даже самая безжалостная правка. Комбинация полуночи и полбанки, вдохновлявшая, если ему верить, классика, в моем персональном случае оказалась неэффективной, но нет худа без добра, ибо пришлось мне частично отрезвиться, что само по себе кое-чего стоит. Отталкиваясь от противного, свой метод я все-таки нашел – то есть, разумеется, все-таки одолжил. Его порекомендовал одному начинающему музыканту джазовый трубач и певец Луис Армстронг. В ответ на робкий вопрос салажонка о путях достижения мастерства великий Satchmo предложил, не мудрствуя: “А ты закрой глаза – и дуй!”
Хочу заранее отмахаться от возможных обвинений в заимствованиях, граничащих с плагиатом. Да, название демонстративно слизано у Семена Кирсанова – и, вы должны понять если не сейчас, то попозже, по мере знакомства с текстом, не только потому, что лучшего мне не придумать. Да, не всегда и не везде я называю авторов строки либо фразы. Но, простите, почти все существующие в языке слова уже не только придуманы, но и неоднократно употреблены, порой не по прямому назначению. И очень многие из возможных словосочетаний – тоже.
“Поступай, как должно – и будь, что будет!” – это изречение, очень близкое к моим собственным представлениям, я считал происходящим из рыцарского средневековья, пока не наткнулся на него у римского императора Марка Аврелия. И не факт, что венценосец его не цитировал! Знает ли Вознесенский, что строкой из его очень известной песни: “Ты меня никогда не забудешь” – начинается стихотворение Довида Кнута, умершего в 1955 году? Разве это обстоятельство может быть поставлено Андрею Андреевичу в упрек? И кому, скажите, будет лучше, если вместо использования удачной формулировки, рожденной мастером, я попытаюсь выразить некий: скажем, лирический – нюанс исключительно домотканым текстом? Может, усвоить и использовать чужую, заемную мудрость, чужое мастерство не более предосудительно, нежели кичиться самобытностью бездарного ничтожества? Привожу кратчайший, до предела усеченный перечень источников, откуда, вольно или нет, черпают даже те, кто книжек не читает. Пятикнижие. Апостолы Павел, Петр, Иоанн. Евангелисты. Иван Андреевич (сам не безгрешный). Оба Александра Сергеевича. Михаил Евграфович. Ильф-Петров. Владимир Семенович Высоцкий. Михаил Константинович Щербаков.
Стоп. С этого места поподробнее.
Первая подборка стихов молодого поэта (Журнал “Знамя”, №6 за 1991 год) под общим названием “Все равно не по себе” уже заключала в себе явную интригу: именно этого стихотворения в ней как раз не было. Зато остальные я воспринял с обидой, похожей на детскую: ну почему не мне было дано их написать?! Запомнил, сохранил. А через семь лет в записке старшему сыну Дмитрию А я процитировал всего одну его строку – и сын изрядно удивил меня тем, что не только с лету определил авторство, но и заявил, что Щербаков давно уже его любимый поэт и бард.
Вскоре он (Сын, а не бард) одарил меня десятком дисков с песнями, и я, возлюбив его (Барда, а не сына, которого я и так люблю) за афористичность, едкую самоиронию и поистине вселенского масштаба пофигизм, окончательно смирился с новой привязанностью. Спустя время, когда миновала начальная эйфория и захотелось понять, как же это сделано, я обратил вдруг внимание на вроде бы формальные особенности его стихов, они же песни. На фантастически богатый для нашего sms-ного (или, если хотите, олбацкого) времени словарь. На новаторскую поэтическую технику, вроде невозможного в русском языке четырнадцатистопного(!) ямба, которым так непринужденно написана “Анета”, да и вообще редкостное владение размером. И рифмой тоже, которую поэт зачастую щедро употребляет внутри строки. Этот молодой человек, понял я, не только имеет ЧТО сказать, но, в отличие от многих пишущих, включая и вашего покорного слугу, знает КАК.
Надеюсь, что вы, дети мои, лучше меня знакомы с этим поэтом. Потому хотя бы, что он по возрасту ближе к вашему поколению. Вот на собственном примере Щербаков показал, что обильное использование цитат – как явных, так и скрытых – не только не умаляет его способности говорить исключительно своим голосом, но и придает этому голосу неповторимость и узнаваемость. И мне глубоко плевать на то, что, сами по себе бесплодные, зато сильно ученые критики придумали для такой литературы название “постмодернизм”. Как будто названием можно объяснить явление! Пусть попробуют сами написать что-либо не менее достойное, тогда поговорим.
Простите, Михаил Константинович, что я, цитируя Вас к месту и не очень, намеренно забываю сослаться на источник. У Вас же и научился! Кто, кроме Вас, может быть повинен в том, скажем, что приведенные в “После детства” реалии: все, кроме медвежьего клыка, которому просто неоткуда было взяться! – все остальные, включая футбол на стройплощадке и ларингит в зимние каникулы, в тринадцать лет – в точности совпали с фактами моей биографии, а я постарше Вас буду. Но и там, где нет и не могло быть событийных совпадений, я отчетливо сознаю: некоторые некогда испытанные мною состояния души случались и с Вами, иначе откуда такая поразительная точность их воспроизведения?! Поневоле поверишь в существование тайного родства всех, кто родился под одним знаком Зодиака. И разве не для того сочиняете и исполняете Вы свои песни, чтобы я или другой слушатель смог, наконец, внятно поименовать то, что до Ваших песен лишь смутно ощущал? Все равно то, что написано мною, никогда и никем написано быть не может!
Особая благодарность – за то, что, пусть даже и невольно поспособствовав своим творчеством трансформации моего пессимизма в пофигизм, Вы помогли мне выжить и продолжить этот едва начатый труд.
Ну и достаточно, пожалуй, предварять, толковать и пиарить самого себя. Один высокоученый шутник жаловался, что ему случалось попадать в исключительно неловкое положение, когда, изложив анекдот, он вынужден был потом объяснять менее просвещённым слушателям, в чем его соль. Однако намного печальнее выглядит ситуация, в которой рассказчик тщится разъяснить соль анекдота еще до того, как анекдот рассказан.
2007 г.
г. Александров
