Мада, дядя Боб и вся семья

 
 Мада, дядя Боб и вся семья.
 
 В декабре 1955 года мы с бабушкой приехали к папе в Москву по случаю премьеры фильма «Весенние заморозки». Он поселил нас на Манежной улице 9, в той самой исторической квартире, которую Совнарком выделил его тёте Инессе Арманд в 1920 году. Квартира была многонаселённой.
 Было очень холодно, но мы с бабушкой все равно гуляли в Александровском саду у Кремлёвской стены. Выходя из дома на Манежной улице, я всегда тянула бабушку за руку, чтобы как можно скорее уйти подальше от балкона. Мне казалось, что он может обвалиться. Конечно, я и понятия не имела о том, что на этот самый балкон выходила сестра Ленина Анна Ильинична Ульянова–Елизарова, а может быть, и сам дедушка Ленин. Его я видела в Мавзолее. Меня провели между двух стеклянных витрин, где лежали два страшных мертвеца с желтыми лицами. Который лысый -тот Ленин, а с усами — Сталин, прошептала мне бабушка. Зачем пятилетнего ребёнка таскали смотреть на покойников за стеклом, мне непонятно до сих пор. Но эта картина врезалась в память навсегда. Дома в Москве казались мне невероятно большими, а улицы — нескончаемо длинными. Хотя, по уверениям бабушки, она доходила со мной только до улицы Горького. Теперь я понимаю, что это всё же было очень большое расстояние, потому что следующим моим ярким воспоминанием остался аквариум с рыбами и раками в Елисеевском магазине. Бабушку водили туда на экскурсию папины родственники. Мне не очень нравилось в Москве. Особенно когда бабушка куда-то уехала, и я осталась на попечении папы, а папа, в свою очередь, сдал меня Митиной няне. Митя был родственник почти моего возраста или чуть младше. Няня всё время занималась им, а я слонялась по длинному коридору. Отчётливо помню, как няня дала мне кусок чёрного хлеба, намазанного томатной пастой. Это был совершенно новый вкус. Я съела бутерброд, хотя в то время заставить меня сесть за стол было для бабушки большой проблемой. Еще я помню, как папа мучился, пытаясь заплести мне косы. Увидев результат, его родственницы рассмеялись. Папа рассердился и сказал им что-то вроде — вместо того, чтобы помочь, вы еще потешаетесь надо мной. Много позже я узнала, что папина родня сомневалась в его отцовстве. Ему было сорок восемь, когда я появилась на свет, а в то время это считалось для мужчины серьезным возрастом. К тому же, отец пережил блокаду. Видим, что-то такое носилось в воздухе, и я чувствовала себя на Манежной неуютно. Но именно там меня ожидал очень приятный сюрприз.
 Бабушка вернулась после своей отлучки и повела меня в Александровский сад. Был вечер, горели фонари, и мы гуляли допоздна. А когда вернулись, застали отца, сидящего на постели при полном параде — в рубашке, пиджаке и галстуке. Рядом с ним возилось какое-то рыжее существо. Мне показалось, что это обезьянка. И только потом я поняла, что передо мной щенок. Совсем маленький, остро пахнущий и такой прелестный, что я завизжала от радости, когда папа сказал, что теперь это наша собака. Папе подарили щенка на банкете по случаю премьеры фильма «Весенние заморозки» в коробке из–под торта, завязанной красивой ленточкой. Когда папа взял торт, вдруг в коробке что-то завозилось, и по ней расплылось мокрое пятно.
 Собачка оказалась очень породистой. Английский королевский пойнтер от именитых производителей. Это нам объяснил, прочитав внимательно щенячью карточку, зашедший в гости на Манежную дядя Боб, папин старший брат. Его специальностью была кинология, и он зарабатывал на жизнь тем, что был судьей на выставках охотничьих собак. Как я узнала уже на старости лет, у дяди Боба была безупречная репутация. Одна из его бывших коллег, встретившись 2019 году на какой-то съёмке с моей дочерью Марианной, спросила о родстве с Борисом Николаевичем Армандом. Получив утвердительный ответ, она рассказала Марианне, что мы можем гордиться таким родственником. На моей памяти, сказала она, не было более честного и квалифицированного судьи, чем Борис Николаевич Арманд. Для меня не удивительно, что он выбрал профессию кинолога. В псарне у их деда было 200 собак лучших охотничьих пород.
 Папин брат был не от мира сего. То разговаривал сам с собой, то подолгу молчал, уставившись куда-то вдаль. Его контузило во время войны. Дядя Боб знал несколько европейских языков, но очень редко это демонстрировал. Глядя на этого молчаливого человека, на лысине которого уродливо торчала большая липома, пиджак всегда был помят, а брюки пузырились на коленях, было невозможно представить, что вся его жизнь прошла под знаком большой любви. Он встретился со своей избранницей еще до революции в доме у деда в Пушкино. Двоюродный брат Бориса Николаевича и моего папы Евгений Арманд был женат на московской красавице Надежде Мартышкиной из известного дворянского рода. В доме Армандов бывала и её сестра Елена, тоже красавица. Юный дядя Боб влюбился в Елену Ивановну с первого взгляда, но она уже была обвенчана с офицером, который в момент их встречи сражался на фронте первой мировой войны. Он погиб в Галиции. Я впервые увидела дядину подругу уже в старости, но остатки былой красоты нельзя было не заметить. Елена Мартышкина имела очень красивую осанку, красивый голос и могла бы блистать в обществе, если бы на её молодость не пришлась революция. Подробностей истории я, к сожалению, не знаю, но доподлинно известно, что ей не разрешали жить в больших городах, и она поселилась за 101–м километром в легендарных Петушках. После войны, уже потеряв мать, мою бабушку Рене, которую он обожал и служил ей опорой дядя Боб уехал в Петушки. Они с Еленой Ивановной официально не расписывались, пока не вернулись в Москву после двадцатого съезда. Дяде Бобу дали две маленькие смежные комнатки в коммуналке на улице Большой Спасской и только тогда они узаконили отношения. 
 – Надо непременно зарегистрировать вашу суку в клубе охотничьих пород, – сказал дядя Боб, возвращая папе щенячью карточку.
– Кто будет с ней охотиться? – с недоумением спросила бабушка. – Ведь Павел Николаевич принципиальный противник убийства животных.
Дядя Боб растерянно смотрел на нас своими разноцветными глазами. Один глаз у него был голубым, второй– коричневым. 
 – Поль, ты же знаешь, что, если охотничью собаку не возить на таску, она становится истеричной. Если ты по–прежнему не охотишься, возьмите себе собаку–компаньона. Комнатную. А эту я пристрою через наш клуб в хорошие руки.
 Дело кончилось тем, что мы втроём со щенком в корзине отправились
на поезде в Ригу. На вокзале нас встретила машина с киностудии, а дома папу уже ждали сценарист Юлий Ванагс, оператор Вадим Масс, папин ассистент Рута Велдре. Когда мы появились, гости сидели за круглым обеденным столом и ели молочную овсяную кашу из глубоких тарелок. Это был мамин ритуал — кто приходил к папе домой работать, тот подвергался кормёжке овсяной кашей. Я испытывала к ней глубокое отвращение. К губам вечно приставала шелуха, мне не нравился вкус, и я не принимала бабушкин аргумент, что эту кашу нужно непременно съесть, потому что её любят лошадки. Гости отметили появление щенка очень сдержанно. В Латвии вообще не было принято открыто выражать свои эмоции. Детям не разрешалось громко плакать и громко смеяться. Взрослые нарушали это табу только подвыпив, поэтому легко можно было определить, трезв человек или нет. Исключение составляли актрисы. Они выражали эмоции бурно, как на сцене. Одна из них, черноволосая красавица Зигрида Стунгуре, встретившись с нами на улице, поприветствовала щенка восторженным возгласом. Но когда папа сказал ей, что назвал щенка Мадара, Зигрида сделала большие глаза: Как это так? Именем моей героини? По–моему, это обидно. – Хорошо, быстро согласился папа. – Пусть будет Мада. Это напоминает голландские имена.
 Когда мы рассказали об этом маме, ее реакция была весьма скептической.
– Поздравляю, – сказала мама. – Французская фамилия, голландское имя, английский королевский пойнтер...В Сибирь захотелось?
 – В Сибирь? Я сплю и вижу Сибирь, там так прекрасно — мечтательно откликнулась бабушка. – Когда нас туда сослали из Варшавы, я была просто потрясена этими просторами. Енисей до сих пор снится. А люди там какие интересные! Мы жили в одном доме с революционером Иваном Бабушкиным. Он мне втолковывал про Маркса и партию.
– А у меня в Сибири умерла дочка, Рахиль, – наша соседка мадам Говша смахнула со щеки слезу. – Ей было 18 лет. Она перед смертью сказала: «Мама, моя машинка останавливается». Соседка зашла, чтобы угостить нас принесённой из синагоги мацой. Бабушка обняла Наталью Борисовну, и они обе горестно вздохнули. Соседка жила в большой комнате рядом с уборной вместе со своим взрослым сыном Михелем. Михель был очень застенчив и легко вступал в разговоры только с моим братом Стасиком, которого уважал как чемпиона республики по мотоспорту. При виде щенка всегда печальное лицо Михеля озарилось улыбкой. Он с детства мечтал о собаке. В Сибири у хозяев был сторожевой пёс по имени Барс, который облизывал маленького ссыльного шершавым языком. Сосед взял Маду на руки, и тут же снова опустил на пол, сконфуженно пряча под газетой след на одежде от её прикосновения. Бабушка принялась сыпать на рубашку Михеля соль, а его мама что-то забормотала о кошерности.
 Наконец, мы выкатились из гостиной, оставив папу и его творческую группу готовиться к съёмкам фильма «За лебединой стаей облаков». В киностудии, которая ютилась в разных концах города, не было подходящих помещений, где можно было бы провести совещание, и таким местом папа предложил сделать нашу гостиную. Мы жили в самом центре города в бывшем доходном доме. То есть, раньше он сдавался в аренду жильцам. В квартире было 5 комнат, и ещё одна маленькая, под названием «девичья» располагалась за кухней. В этой семиметровой «девичьей» с комфортом расположился мой брат Стасик, который умудрился совместить у себя спальню, гостиную и мастерскую со множеством инструментов. Стасик в детстве неизвестно каким образом самостоятельно научился чинить все механизмы — от миниатюрных часовых до автомобильных. Туда-то и заковыляла малышка. Пометив комнату лужицей, она устроила скулёж — не смогла сама забраться на Стасиков диван. Мама прибежала из аптеки с большой резиновой соской ( теперь о таких никто и понятия не имеет), проделала в ней отверстие и покормила нового члена семьи жидкой кашей. Ночью я услышала жалобное хныканье у своей кровати. Не зажигая света, протянула вниз руку, и в мою ладонь уткнулся влажный нос. Я взяла щенка в постель. Но Мада и не думала спать. Она возилась, кряхтела, беспокоилась и в конце концов стала на меня рычать. Я выпустила её из комнаты и плотно закрыла дверь.
 Четыре наши большие комнаты представляли из себя анфиладу. В каждой комнате была ещё дверь в коридор. На ключ двери сроду не запирались, но заходя друг к другу, было принято тихонько постучать или поскрестись. В самой дальней комнате жили мы с бабушкой. В смежной комнате с эркером стоял рояль, и там вечно ночевали гости. Гостиная служила спальней для родителей и одновременно столовой. В дальней комнате жили Виталик и папин приёмный сын Ульф Бергстрем. Щенок будил нас всех своей возней и хныканьем. И все же мы обожали собачку. Но вскоре выяснилось, что эта кроха в результате перенесенной чумки страдает эпилепсией. Во время приступов она внезапно заваливалась на бок, начинала биться в конвульсиях, и из её рта шла пена. Дядя Боб сказал, что собаку из гуманных соображений следует усыпить. Но мама взялась лечить Маду. Помню, как кипятился в стальной коробочке здоровенный шприц, как мама набирала лекарство. Мада, хотя ее еще никто не подзывал, наблюдая за действиями мамы, подходила к ней и поворачивалась тем самым местом, куда делают инъекции. Не знаю, какая польза была от уколов, потому что приступы повторялись на протяжении всех четырнадцати лет собачьей жизни. Тем не менее, Мада умудрялась получать на выставках золотые медали за экстерьер, то есть за свои внешние данные, и после этого приносить породистое потомство. На её щенков записывались через клуб. Мада дважды кусала детей. Первый раз она тяпнула меня. Укус пришёлся в ладонь, и мне сделали сорок уколов от бешенства в живот. Как мне объяснили возмутительный поступок собаки взрослые, она была раздражена после целого дня пребывания на выставке. Второй жертвой стал мой трёхлетний племянник Сережа, который слишком близко подошёл к щенкам Мады. Она тяпнула его за пятку, но не прокусила кожу. Наверное, просто решила отвадить от своего выводка. Увидев это, мама Сережи ударила Маду палкой. Папа философски заметил, что обе проявили свой материнский инстинкт.
 Дело было на даче, где в летние выходные собиралась вся наша большая семья. 
 К тому времени, как я себя начала осознавать, круг семьи состоял из мамы, папы, четверых братьев, бабушки, маминой родной сестры Жени, её детей Виктории и Артура. Ещё к нам приезжал в гости родной младший брат маминого первого мужа, погибшего на войне кинооператора Матвея Ковната. Дядя Миша был художником. Мне запомнилось, что он, смеясь, подбрасывал меня вверх и обещал покатать на голубом лимузине. Когда мама исхитрилась поменять две комнаты в коммуналке на улице Стабу на четыре в коммуналке на улице Лачплеша, к нам стала приезжать многочисленная родня. А уж когда родители обзавелись участком на Белом озере всего в нескольких километрах от Риги по Таллинскому шоссе, снимки на память с нашими гостями стали напоминать коллективные фото, которые делали в санаториях.
 Какое это далёкое прошлое!
 Папа с мамой давно покоятся на Первом Лесном кладбище в Риге.
Каждый раз, приезжая в Ригу, я тут же начинаю плакать. Потому что в этом городе раньше жила такая большая семья, а теперь остались только Стасик и его жена Лена, потому что их дочери ищут своё счастье в других странах.