Бархатный сезон

 Бархатный сезон.
 

 Когда нам двадцать, то любая следующая круглая дата кажется катастрофой. Ах, уже тридцать! Ах, уже сорок! Ой, даже думать об этом не хочется — полтинник!
 Так и я чувствовала себя перед каждым прибавлением нолика в возрасте. 29 — ну все, жизнь кончена, и она не удалась. 39 — жизнь удалась, но ведь она уже перевалила за середину! 49 — нет, нет, пожалуйста, не будем ничего этого отмечать, не надо! Мне всегда будет сорок пять, и не годом больше! А между тем нас не спрашивают. Где-то как-то кто-то отмеряет летоисчисление каждого из нас. И с каждым новым витком во времени рождается новое существо. Самое сомнительное утверждение, которое я когда–либо слышала — что человек не меняется. Какой он был в детстве– таким будет и в старости. Ну, не знаю, те, кто отстаивает такую точку зрения, возможно и не менялись с самого рождения до зрелости. Могу судить только о себе. А я эволюционировала во всех смыслах. И в физическом, и в духовном. Пожалуй, только душа осталась прежней. Той, какой была, когда я впервые себя осознала, как личность. Очень хорошо помню эту минуту. Мне было пять лет. Мы все сидели в большой комнате, вся семья — бабушка, мама, папа, братья и я. Было весело, все над чем-то смеялись. А меня вдруг охватил леденящий ужас. Сердце сжалось. И кто-то невидимый дал мне знание про небытие. Я не слышала никакого голоса, просто вдруг поняла. Что вот она, совсем рядом, та тёмная бездна, из которой я пришла в эту светлую комнату, к этим тёплым людям. И в неё снова легко можно упасть. И так в страхе, в осознании грядущих потерь близких прошло моё детство. Я росла очень замкнутым ребёнком. В детский сад меня не водили. Сколько себя помню в детстве, я всегда была возле бабули. Сейчас я понимаю, что детская душа ребёнка подвергалась тяжёлым испытаниям. Жизнь жестока к детям. Вдруг ты увидела на мостовой раздавленного голубя. И это видение преследует тебя очень долго, причиняя физическую боль. Что это болит, спрашиваю я бабулю. Она отвечает — душа, но не объясняет, что это такое. Или папа знакомит меня с пушкинскими стихами. Читает с выражением «Анчара». И этот анчар преследует меня потом годами, наполняя ужасом. Или «Утопленника». Начало смешное — Прибежали в избу дети, второпях зовут отца — Тятя, тятя... А дальше начинается кошмар. Настоящий кошмар. Или про Козетту из «Отверженных» Гюго, которую злая тётка Тенардье отправляет ночью в лес за водой. Или ужасно жалостная книга Гектора Мало «Без семьи», которую мне дают читать в восемь лет, и я обливаюсь слезами над страданиями мальчика и животных. Как пережить смерть маленькой обезьянки?
 Или балет. Любимый балет. Я уже сама занимаюсь в подготовительном хореографическом кружке в Доме работников искусств, и нас даже выпускают на настоящую сцену настоящего Театра оперы и балета в настоящем спектакле «Щелкунчик». Десять самых мелких девочек, среди которых я, репетируют под руководством нашего педагога, главного балетмейстера Елены Тангиевой-Берзниеце. Для нас шьют костюмы муравьев, коричневые комбинезончики и шапочки с качающимися над головой усиками. И коричневые балетные тапочки, самые настоящие, с пуантами. Уже сейчас я осознала, что в этом же спектакле среди учеников хореографического училища танцевал маленький Миша Барышников. Балет, балет, балет, мой Бог! И меня ведут на спектакль Золушка». Всё хорошо, я в восторге. И тут – новое жизненное потрясение. Балет «Жизель».
 Во втором действии я вся дрожу от страха и тоски, когда из могил с крестами поднимаются виллисы с огоньками свечей.
 Дальше– еще хуже. В Москве меня ведут в кукольный театр Образцова, и там на моих глазах страшный удав Каа убивает мартышек! Эта ужасная картина долго стоит в моих глазах, и я то и дело принимаюсь рыдать, пугая маму и бабушку.
 Я уверена, что мою психику прилично потрепали в детстве подобными впечатлениями.
 Стоит мне начать что-то рассказывать, как возбуждение стремительно нарастает, голос перехватывает, и я могу запросто расплакаться на пустом месте. Особенно, если история, которую я рассказываю, кажется мне сентиментальной. Вспоминаю, как мой первый наставник в журналистике, незабываемый Борис Григорьевич Гейман, благороднейший из благородных, говорил мне, двадцатилетней. –Рене, сидя у себя за стеклянной перегородкой и слыша ваш голос, я не всегда могу определить, смеетесь вы или плачете!
 Всё это прошло годам к сорока пяти. Когда жизнь надавала мне таких страшных тумаков, что видимо, в моих мозгах что-то подвинулось и встало на место. Я вдруг, неожиданно для самой себя превратилась в спокойную, хладнокровную, рассудительную особу. И ко мне потянулись.
 С тех пор каждое новое десятилетие дарило мне улучшение не то, чтобы самой жизни, но моего отношения к ней. Случались события, которые удивительным образом обнуляли мой возраст. Я его теряла совершенно, начисто, и вдруг начинала жизнь с новой страницы. Игнорируя беды, болезни, неприятности, изменения в отношениях с близкими. Так случилось и теперь, уже на восьмом десятке. Наступил бархатный сезон. Наслаждение каждым прожитым днём.
 События, качественно менявшие жизнь к лучшему, сами находили меня. Моя задача состояла в том, чтобы распознать наступление нового. И не упустить момент, когда необходимо решительно действовать.
 Следующим переломным годом после смерти отца в моей жизни стал 1977–ой.
 Первое и самое трагичное событие произошло в феврале. Смерть от нераспознанного приступа аппендицита сынишки, которому было всего два с половиной года. На девятый день, когда за столом в память об умершем собираются самые близкие, мой муж был вынужден передоверить свои обязанности главного редактора газеты своему заместителю Евгению Троицкому. Это был крепкий профессионал и человек с нормальными мозгами. Поэтому ему и в голову не пришло, что кто-то может усмотреть двусмысленность и даже злой умысел в расположении материалов на первой странице газеты «Советская молодежь». Фото генсека, встречающего главу Чехословакии, прибывшего с визитом в СССР, было отделено жирной линейкой, а внизу чуть сбоку поставили анонс материала четвертой страницы под названием «Два башмака на одну ногу». Нужно было иметь извращенное сознание партократов, чтобы придраться к вёрстке ! Наверху решили, что эти газетчики совсем зарвались и позволяют себе политические намёки. На другой день моего мужа сняли с работы. Это был второй удар по нашей семье в согласии с законом парных несчастий. Но мы перенесли его достаточно легко на фоне сильного страдания из–за смерти ребёнка. Мы посовещались и решили уехать из Латвии хоть к чёрту на рога. Муж собрался и вечерним поездом отправился в Москву в ЦК комсомола, поговорить о возможности назначения его на такую же должность в другой республике. Может, в Казахской ССР, где он родился, может в Южно-Сахалинске, где была вакансия главного редактора газеты и предлагалась двухкомнатная квартира с видом на океан.
 Через месяц после смерти сынишки умерла моя бабуля, которая меня растила с рождения. Тем утром я забежала к ней поздороваться. Она была, на мой взгляд, вполне здоровой, только грустной. Очень переживала смерть своего маленького правнука. А в обед мне позвонили и сказали, что к бабушке приехала «Скорая», и она скончалась прямо во время введения ей препарата, понижающего давление. Бабушке исполнилось 89 лет, она ничем особенно не болела. А просто мгновенно умерла. Бабушку любила не только вся наша большая семья, но и друзья. За ее гробом шли пятьдесят человек. Для нас всех эта смерть стала огромным горем, несмотря на возраст усопшей. Я лила слезы и часто ездила на дорогие могилы. Муж был в Москве. Однажды он позвонил мне и спросил, поеду ли я с ним в Южно-Сахалинск. Я ответила, что поеду. На следующий день объявила у себя в редакции, что муж получил назначение на Дальний Восток. И что через месяц мы переезжаем. Наш замечательный журналист Володя Гиршфельд уставился на меня своими красивыми чёрными глазами: – Ты так шутишь? Все в Риге уже знают, что его назначили заместителем редактора в «Советский спорт».
 Я, в свою очередь, уставилась на Володю: – Может быть, это ты так шутишь?
 Оказалось, надо мной пошутил мой муж. Нам выпал счастливый билет. Москва. В то время в столицу СССР нельзя было взять и переехать просто так, по собственному желанию. В нашем случае был только один вариант– вызов на работу. И мой муж его получил. Помог товарищ, работавший в то время в Олимпийском комитете СССР. Это был латышский спортсмен Гунар Пейде, к которому я до сих пор испытываю чувство благодарности за поддержку. До Олимпиады оставалось три года, и ему удалось убедить руководителей, что неплохо было бы укрепить главную спортивную газету страны опытным партийным кадром. Тем более, что такой кадр есть. Назначение было подписано буквально через неделю. Мы поменяли жилплощадь в Риге напротив церкви святой Гертруды на коммуналку в Москве с видом на Кремль. Это событие лишний раз показало мне, что нельзя отчаиваться даже в самом горьком горе. И тогда тебе протянут соломинку с небес.
 В ноябре 1977 года я переехала в Москву. Здесь предки моего отца, выходцы из Франции, поселились в 1799 году. Я любила Москву, бывая там с раннего детства.