Подошло время нашего прибытия в Москву – то время, что я телеграфировал моей матери. Но мы все еще были далеко за городом. Я начал волноваться из-за нее – она будет ждать меня, а поезда нет.
Наступил вечер. Вдали показались огни Москвы, когда поезд делал дугу на повороте. Но теперь поезд шел очень медленно. Перед тем, как мы подъехали к окраинам города, он несколько раз останавливался. Когда мы подъехали к центру, небо уже снова начало светлеть. В конце концов, мы опоздали на семнадцать часов. Я сошел с поезда вместе со своими тремя юными друзьями. Все мы были тяжело нагружены. У меня был мой узел с вещами, а также мешок с медицинскими принадлежностями и книгами. Под всей этой тяжестью, в попытке ее дотащить, мне пришлось согнуться вдвое. На мне были одеты моя тонкая, в заплатах, протертая флотская рубашка, а также настолько же изношенные флотские габардиновые брюки: остатки вещей, бывших на мне в тот день, когда меня взяли. Я носил их с гордостью.
Я оглянул кишащую людьми платформу в поисках матери, хотя и едва ожидал увидеть ее здесь после всей этой задержки. Сяду на автобус и доеду до ее дома, подумал я.
Внезапно я почувствовал руку, тянущую меня за рукав. Я изогнул шею, чтобы заглянуть за свои мешки. Там я увидел высушенное, ужасно старое лицо, слишком старое – лицо, которое я целовал когда-то, и которое вспоминал так часто. У матери в глазах стояли слезы, но она не плакала. Она произнесла: «Мой бедный Алекс. Как же они тебя искалечили!».
Я выронил свои вещи и остался стоять. Мы просто смотрели друг на друга какое-то время, и затем она была у меня в объятиях, смеясь и плача одновременно. «Да нет, ты совсем не искалечен! Ты в порядке, правда, мой бедный, бедный Алекс, мой бедный, бедный Алекс!»
Моей матери было только пятьдесят семь. Выглядела она на семьдесят пять. С ней вместе была еще одна старая женщина, мать познакомила меня с ней. Эта женщина работала терапевтом, и с ней моя мать делила квартиру на улице Кирова – от вокзала туда можно было дойти пешком. Врач понесла мою гитару, и я смог шагать дальше прямо со своими двумя мешками.
Перед дверями квартиры моя мать заставила меня покраснеть. Она сказала: «Алекс, ты сошел с поезда вместе с тремя ребятами. Где они?»
Я позабыл о своих спутниках. Я рассказал ей о них, и она настояла на том, чтобы я пошел и разыскал их. Для этого мне потребовалось около часа. К тому времени, как мы все добрались до квартиры, я совсем вымотался, но мать быстро приготовила еды на всех нас. Выглядела она нервной, была забывчива, а ее поведение казалось немного странным. Мне хотелось поскорее избавиться от своих друзей, несмотря на чувство большой признательности за их помощь, потому что я понимал, что с моей матерью что-то не так, и мне хотелось как можно скорее услышать от нее обо всем. Наконец, мои друзья вынуждены были нас покинуть, чтобы пересесть на свои поезда. Подруга моей матери незаметно вышла из комнаты и ушла на прогулку, оставив нас наедине.
- Что случилось? – сказал я.
Мать начала сжимать и разжимать свои кулачки. Глядела она странно. Внезапно мой взгляд выхватил нечто: ее ногти были жутко обезображены и поломаны. Я схватил ее руки. Ужасное прозрение пришло ко мне.
- Ты была в тюрьме! Они пытали тебя!
Она кивнула. Говорить она не могла. Теперь я разглядел шрамы на ее висках и на лбу, и я понял, что ее избивали. Мне становилось плохо. В то время как она рассказывала свою историю – медленно, прерывисто, смущенно – мне приходилось держать себя в руках, чтобы меня не вырвало.
Ее арестовали в 1950-м. В течение многих месяцев она запрашивала МГБ (тогда это все еще было МГБ) обо мне. В начале ей сказали, что меня расстреляли, как шпиона. На некоторое время это ее сломало. Но вскоре после этого она получила мой треугольник из Куйбышева, в котором я спрашивал, выдали ли ей в американском посольстве мои личные вещи. Она пошла в посольство просить помощи. Сотрудник МГБ арестовал ее у ворот посольства. Эмоционально она все еще переживала все это. Ее били резиновыми дубинками с целью выбить показания на меня. Ей загоняли иглы под ногти. Теперь ее ногти никогда больше не будут прямыми. Через небольшой промежуток времени после всего этого рассудок у нее помрачился, и вместо того, чтобы дать ей срок, ее поместили в тюрьму для душевнобольных в Рязани.
Слушая эту историю, я сидел, тряся головой от ужаса, по мере того, как она мне ее рассказывала.
Потом она произнесла, со страхом в голосе: «Алекс, у меня не совсем в порядке с головой и даже сейчас».
Я упросил ее продолжать. Спрашивать об отце я осмелился едва. Поэтому я просто сказал: «Расскажи мне все, что случилось». Помню, что голос у меня был очень хриплым, но я при этом не плакал.
Ее выпустили в начале 1954 года, и она вернулась в Москву без копейки в кармане. «У меня было ужасное время, когда я сюда вернулась. Они отобрали мою квартиру. В ней поселился тот офицер МГБ, что меня допрашивал. У него осталась вся моя мебель. Мне сказали, что я – враг народа, и недостойна что-то иметь».
Вскоре слезы полились у меня по щекам, но я не рыдал. Она рассказала мне, что ходила в милицию снова и снова, запрашивая свои вещи. В ее справке об освобождении не было указано каких бы то ни было политических обвинений, и поэтому в милиции эту бумажку принимали как несущественную. Если бы она была осуждена, и потом освобождена, то они были обязаны подыскать для нее жилье, но она не была осуждена, и поэтому ее просто отправляли обратно на улицу.
Она вынуждена была ночевать под мостами в Москве!
Она была совершенно одна. Теперь речь зашла о моем отце. Через два дня после того, как взяли ее, взяли и его. Обратно в Москву он вернулся в 1955. К этому времени ей выделили малюсенькую комнату. Суд решил, что в обычном порядке ей положено было вернуть свою квартиру и вещи, но так как ее сын и отец были осуждены и признаны врагами народа, более просторного жилья она не заслуживает. Площадь комнатки, которую ей выдали, была десять квадратных метров, но ей сказали пойти в свою бывшую квартиру и затребовать свою мебель. Когда она пришла туда, квартира была пуста. Сотрудники того МГБшника прослышали о решении суда, и он продал все, кроме столика на кухне, который мой отец смастерил собственными руками. Представители суда опросили соседей и выяснили, что у нас имелась американская мебель и книги, а также иное имущество, которое было оценено в 11 000 рублей. По советским законам, ей должны были возместить утраченное, но только в размере десяти процентов. Она получила 1100 старых рублей, или около пятидесяти долларов, и на эту сумму она смогла прожить в течение некоторого времени. Когда мой отец вернулся, ожидая, что он въедет к ней, она, по ее словам, впала в истерику. Она набросилась на него за то, что он привез всех нас в этот ад, и сказала ему уходить и никогда больше не возвращаться. Мой отец решил убить себя. Но один человек, которого он знал по работе в транспортном отделе прокуратуры – писатель Лев Шейнин, бывший однажды главой уголовного розыска СССР, но имевший несчастье уродиться евреем, и потому проведший некоторое время в лагерях – отговорил отца от самоубийства и помог ему устроиться на работу в Истру, городок в пятидесяти пяти километрах от Москвы. Теперь мои мать и отец никогда не виделись друг с другом. Они стали друг другу совершенно чужими.
Я был обессилен после путешествия днем и ночью, а также после всей той эмоциональной истории, через которую провела меня моя мать. Внезапно рефлексы моего тела взяли верх, чтобы спасти меня. Я был не в состоянии сдержать зевоту. Мы смастерили себе постель в этой крошечной квартире. Вернулась женщина-врач. Некоторое время я стоял и смотрел в окно перед тем, как упасть в кровать. «Мне нужно будет как-то выбраться из этого ужасного места!» – подумалось мне.
Но это не могло быть просто.
Свободное копирование
