Американец в ГУЛАГе - 192

В лагере я оставался еще неделю, в течение которой мне оформляли дорожные бумаги. По большей части я спал. Мне позволили послать телеграмму матери с датой моего прибытия в Москву. Наконец, я забрал свою гитару, собрал большой мешок шприцев, таблеток и медицинской литературы. Было 20-е июля. Меня ждал поезд.

Человек, в обязанности которого входила организация нашей транспортировки до станции, Завьялов, тоже был пьяницей. У охраны по большей части имелись автоматы. Теперь они мне казались далекими и нереальными. Я спросил у Завьялова, зачем им автоматы.

- Чтобы держать вас вместе, чтобы вы не выбежали на дорогу перед грузовиком и не убились. Ужасно, Док, сколько рапортов о случайных смертях нам приходится писать. Паршивая у нас работенка. И нам совсем не хочется больше этим заниматься!    

- Нет тяжелее ноши, чем чувство ответственности. Не так ли, Завьялов? – сказал я ему.

Он отнесся к моей реплике вполне серьезно. 

В документе о моем освобождении говорилось, что я отбывал срок заключения в трудовом лагере с 13 декабря 1948 года по 13 июля 1956 года. Освобожден, особых записей не имеется, Указ номер, и т.д. С обратной стороны значилось: «Направляется в: Москва».  

Мы сели на поезд. Я узнал множество бывших пациентов. У многих из них было достаточно денег для покупки еды. У меня с собой было совсем мало, всего 14 рублей, но они поделились едой со мной. Поезд катился по пустыне, а мы смотрели из окон на красное заходящее солнце. Потом на небе высыпали звезды.

Никто не спал. Вскоре начались песни. Я достал свою гитару. У кого-то была балалайка, у кого-то – аккордеон, а кто-то подыгрывал на самодельной скрипке.

Джезказган, Джезказган

По твоим бескрайним степям

Не проскачет никто, как твой друг

Кроме бурь песчаных да вьюг

Я смотрел, как звезды катятся вместе с нами вдоль зазубренного горизонта. «Путешествие в неведомое», - подумалось мне. Эта мысль показалась мне важной. Она осталась со мной.

Белым землю метель заметет

Воет день и ночь напролет

Перестук колес отбивал ритм в десять раз быстрее нашей песни. Я пел и наигрывал мелодию этой медленной, печальной песни, но мысли в моей голове проносились с огромной скоростью. Песня была неотесанной и сентиментальной, но она глубоко откликалась в моей душе. Я был здесь, в поезде, заполненном незнакомыми людьми – людьми, которых я знал ближе, вероятно, чем кого-либо на этой земле. Людьми, с кем я разделил тот кошмарный опыт, который никогда не узнает кто-либо из тех, кто не провел годы в таком же, как наш, лагере, находящемся за пределами этой реальности. Если вы с кем-то пережили один и тот же ночной кошмар, то вы хорошо знаете этого человека. Мы здесь все прошли через один и тот же кошмар.   

Я один в этом страшном краю

Эту грустную песню пою[1]

Теперь уже не совсем один.

Трое молодых ребят взяли меня под свое покровительство. Все трое были моими пациентами, хотя я и не знал их достаточно хорошо. Двое были прибалтами, из Эстонии и Литвы. Третий был украинцем. В Москве их ждала пересадка на другие поезда, что отправлялись к ним домой. Они меня хорошо кормили, и мы были вместе все время нашей поездки.