Глава 28
Шел июль месяц, но жары я почти не замечал. У меня осталось мало воспоминаний о днях как о днях. Они не были отмечены общением с людьми. Эти дни были пустыми и стоили того, чтобы их забыть. Я испытывал отвращение. Теперь я знал, что меня никогда не освободят. Я знал, что однажды, в один из дней, я снова соберусь и найду тот способ существования, что поможет мне пройти через оставшиеся годы в лагере, но сейчас я просто позволил себе погрузиться в это состояние отвращения ко всему окружающему и испытывать жалость к себе.
Почти все свое свободное время я спал. До меня донеслись вести о том, что комиссия прибыла обратно. С каждым днем вокруг было все меньше и меньше заключенных. Однажды утром меня разбудил, грубо растолкав, охранник, едва мне знакомый.
- Это ты Должин, сукин ты сын? – зло кричал он на меня.
- Ну, - ответил я очень угрюмо. – Я Дол-гин. Что тебе, черт побери, надо?
- Мне надо из тебя душу вытрясти, если ты не поумнеешь. Ты все еще заключенный, не забывай этого! Встать!
Я собирался объяснить ему, что я, безусловно, не забыл, что я заключенный, но он продолжал говорить.
- Мы три дня пытались тебя найти! Ты хоть когда-то смотришь на доску объявлений, сукин ты сын? Кругом такой бардак здесь, никто не знает, кто где. Тебя вызывает комиссия. Одевайся и выметайся отсюда на раз-два!
Я не спешил. Я знал, что они будут кидать мне отсрочку за отсрочкой, как обычно. Я умылся, сходил в уборную, немного позавтракал и вышел, чтобы убедиться, что мое имя указано на доске. Оно там было. Я услышал, как меня окликает чей-то голос: «Эй, Док!» Это был Вася Каргин. Я предполагал, что он освободился уже давно. Но у него был приговор от специального комитета, как и у меня, хотя я этого не знал. Он не испытывал оптимизма, но был в лучшей форме, чем я.
Я спросил его, где он живет.
- Да вот здесь, в зоне. Как ты?
Я был настолько погружен в свою хандру, что даже не знал, как оказалось, что здесь были мои кореша, с которыми я мог бы коротать свое время.
У здания администрации выстроилось около сотни мужчин. Все знали о том, что пересмотр дела проходит строго по одному шаблону. Занимало это порядка пяти минут. Если вас намеревались освободить, то прямо заявляли об этом по окончании разговора. Если нет, они просили вас выйти, чтобы посовещаться, а потом, несколько минут спустя, они посылали охранника, чтобы он передал, что вас пока не освободили. Думаю, эта комиссия не отличалась крепкими нервами, и они просто не могли более выносить того горестного выражения, с которым человек встречал известие о том, что его не освобождают.
Я был настроен соответствующим образом – цинично и зло. Я знал, что эти ублюдки все еще рассматривают меня как американского шпиона, несмотря на полное отсутствие доказательств и полностью сфальсифицированные протоколы, состряпанные Чичуриным. Не было и никаких свидетельств того, что со стороны моего правительства предпринимаются какие-либо попытки вытащить меня. Я был полностью оставлен, и я знал, что так будет продолжаться до конца моих дней.
Когда меня, наконец, вызвали внутрь, мое лицо приняло то угрюмое выражение, что сделалось когда-то моей фирменной тюремной маской. Я устало произнес свою «молитву». Вперед я почти не смотрел. Голос произнес:
- Вы признаете себя виновным по обвинениям в шпионаже и антисоветской пропаганде, которые были выдвинуты против вас?
Я вскинул свою голову и оттянул назад уголки рта. Меня по-настоящему взбесило это представление. Я рявкнул:
- Неужели вы поверите заключенному, изобличенному врагу народа, а не сотрудникам МГБ, которые составили эти протоколы? О чем вы спрашиваете меня? Конечно, я виновен!
Такое поведение граничило с безумием, и я действительно в каком-то смысле обезумел, хотя, безусловно, я держал себя в руках даже тогда, когда разум меня покидал.
Они увидели, в каком волнении я нахожусь. Кто-то произнес, не без симпатии в голосе:
- Должин, выйдите пока, перекурите и успокойтесь.
- Ну да, конечно, - произнес я угрюмо.
Произошло именно то, чего я и ожидал. Сказать в лицо у них не хватило духу. Слизняки. Я вышел, не говоря ни слова, и кивнул охраннику, который привел меня из лагеря:
- Давай, малый, пойдем.
Старый матерый зек, идущий обратно в свой единственный настоящий дом. Жесткий. Циничный. Уставший. Но он пройдет через это все, как-то пройдет. И ему даже ничего не будет за то, что он обратился к охраннику «малый». Матерого волка видно всем. Не шали с матерым. Я скоро стану «Отшельником из Джезказгана». Все уйдут, кроме меня.
Мы прошли примерно две сотни метров, когда я расслышал, что кто-то меня зовет. Я обернулся. Заместитель председателя этой комиссии вприпрыжку бежал наискось, крича мне и махая рукой. Он был на костылях, вместо второй ноги была деревяшка, и потому двигался он довольно медленно, но так быстро, как только мог, и яростно махал мне.
- Возвращайтесь, возвращайтесь! – кричал мне он.
Я обернулся к охраннику и пожал плечами:
- Что еще за дерьмо они мне приготовили?
Охранник пожал плечами в ответ.
Заместитель председателя подошел:
- Мы же вам сказали выйти перекурить и вернуться назад. Теперь вы немного пришли в себя?
Я уставился на него с подозрением. В какой-то момент я почувствовал, как мое сердце начинает биться более учащенно, и я знал, где-то внутри во мне зародилась робкая надежда. Я подавил ее. Своим голосом Матерого Зека я произнес:
- Ну да, ну да. Я в порядке.
Я снова предстал перед комиссией – жестким и сосредоточенным.
Председатель произнес:
- Скажите, куда вы хотели бы поехать?
Вопрос ввел меня в замешательство.
- Что вы имеете в виду, куда бы я хотел поехать? О чем вы говорите?
- Я имею в виду, где бы вы хотели проживать? У вас есть родственники? – мягко ответил председатель.
Я произнес, все еще не веря в то, что происходит:
- Ну, моя мать живет в Москве.
- Вы хотели бы поехать в Москву?
Я просто долго смотрел на них. Потом спросил, прерывистым голосом:
- А вы пустите меня в Москву?
Внезапно я почувствовал себя подавленным, и в то же время чрезвычайно готовым к диалогу. Тон Матерого Зека куда-то тут же улетучился.
Председатель произнес:
- Да, мы отпустим вас в Москву, но это условное освобождение. Вам требуется прочесть этот документ. И вам нужно его подписать.
Документ этот оказался довольно длинным. В нем говорилось о том, что во время моего пребывания в лагере я был натурализован (без моего согласия, разумеется!) в качестве советского гражданина. И что в случае моего отбытия в Москву я должен принять в качестве условия обязательство не предпринимать никаких попыток связаться с посольством США. И что в случае какой-либо моей попытки связаться с посольством или покинуть Советский Союз я буду немедленно помещен в тюрьму закрытого типа, не в лагерь, до конца жизни. Без суда и без возможности обжалования. И что я постоянно буду находиться под наблюдением КГБ.
Это вам полностью понятно?
Да, сказал я, мне все полностью понятно. Я подписал.
- Да, хорошо. Теперь можете идти, - сказал председатель.
Заместитель председателя выскочил за дверь и объявил охраннику, что я свободен. Вот и все.
Было 13 июля 1956 года. Похитили меня 13 декабря 1948 года. В паспорте, выданном мне позже, стоял штамп от 12 июля – таким образом, все это рассмотрение было не более чем формальностью.
Свободное копирование
