Через несколько недель они переехали в женский лагерь Джезказгана. Я как-то успокоился внутри себя – не помню, каким образом. Думаю, мне помогала музыка по вечерам, много музыки. Мы с Павлом проводили долгое время за игрой в шахматы, бродили по наполовину опустевшему лагерю, рассматривали имена, даты и стихи, нацарапанные или написанные на стенах пустых бараков, подбирали ложки, тетрадки, книги или другие разные вещи, оставленные тысячами тех, кто в нетерпении только и ждал того момента, когда можно будет вырваться из лагеря немедленно после объявления об освобождении. Нам пришлось вернуться на работы. В Желдор-поселке я встретил много старых знакомых лиц, только теперь они были свободными мужчинами и женщинами. Я получил короткую теплую записку от Зои: «Прощай. Буду вспоминать о тебе. Обнимаю, Зоя». Ну что ж, это было хорошо. Я был рад за нее. От Гертруды не было известий.
Адарич ушел, его выпустили в первый же день. Ушел Каск. Ставший почти родным «не русский черт», «Нерусский», человек с огромным сердцем, подошел ко мне, просто и не говоря ни слова обнял, а затем распрямил свои усы, спину и вышел из ворот с котомкой за плечами – высокий, быстрый и счастливый.
Ушел Зюзин, со своей замечательной гитарой и практичным складом ума. Ушел Эпштейн – больше никаких фотографий. Кубланов и Фельдман. Кузнецов, волновавшийся по поводу ложек. Дорогой Эдик, которого больше никогда не заварят в сейфе. Аксенов, чье лицо стерлось из моей памяти.
Не осталось также Григория, акробата, и музыканта Степанова. Все старые друзья ушли, кроме Павла Воронкина, с которым мы становились все более близкими друзьями, и поклялись, что останемся таковыми до конца своих дней. Павлу часто приходили письма от Юли. Нередко я захватывал их с собой, уходя из Желдор поселка.
Я получил еще одно письмо от своей матери. Рука у нее дрожала так сильно, что письмо сложно было читать, а из написанного невозможно было вообще чего-либо понять.
Некоторых заключенных на определенное время оставили в лагере – до того момента, когда им определят новое место для проживания. Чтобы сократить количество случайных смертей, администрация ввела определенный порядок для вновь освобожденных. С течением времени каждый из них либо получал работу и жилье в Джезказгане или Никольском, либо место в поезде, отправляясь домой. Вскоре во всем лагере осталось всего несколько сотен заключенных. Мы прослышали о том, что город Джезказган и Никольский подверглись настоящему набегу со стороны профессиональных преступников, пользующихся неприспособленностью вновь прибывших к жизни на воле, знавших о ней так мало. «Не промышляют ли там и мои старые знакомые, урки, из племени, возглавляемого Валентином Интеллигентом?» - подумалось мне.
Старый лагерь КТР по соседству с нами, лагерь под номером один, бывший закрытым, открылся снова. В нем разместили целый железнодорожный состав молодых комсомольцев – как мы узнали, это были добровольцы, отправившиеся по призыву Хрущева осваивать целинные земли. Они прибыли для строительства нового города – Никольского. Который уже был построен нами. Каждый вечер до нас доносились песни и подвыпившие голоса. Они орали на протяжении всей ночи, до самых ранних предрассветных часов. Вскоре в «Правде Джезказгана», местной газете, появились парадные статьи о том, как комсомольские бригады с энтузиазмом возводят «с чистого листа» новый город Джезказган, возводят в чистом поле, где ничего не было раньше – и так далее. Мы горько усмехались по этому поводу.
Павлу сложно было развеселиться. Он был склонен верить в то, что комиссия лгала ему, чтобы отправить восвояси – когда ему было сказано, что его дело будет отправлено вскоре на пересмотр. Проходила неделя за неделей, новостей не было, и даже теплые письма от Юли не снимали тяжести у него с сердца. Он потерял аппетит, стал очень худым и слабым. Со мной он говорил редко. Я, как мог, старался разговорить его на темы нашего будущего. Они вместе с Юлей решили обосноваться в Ташкенте, и время от времени мне удавалось пробудить в нем огонек надежды, когда я просил его рассказать побольше о том, что за жизнь они там планируют. Но обычно он был мрачен и молчалив.
Однажды я вернулся с работы и обнаружил, что он стоит посреди зоны и выглядит очень странно. Я испугался, подумав, что он неожиданно сошел с ума. Его голова дрожала, он подзывал меня жестами руки, рот у него то открывался, то закрывался – по всей видимости, он пытался мне что-то сказать, но у него ничего не выходило.
Я побежал к нему так быстро, как только мог. «Что случилось, Павел? Ты не болен? Тебе нужно лекарство? Нам нужно пойти в госпиталь?»
Он отрицательно помотал головой и попытался выговорить слово. Наконец, хотя голоса у него не было, только шепот, я расслышал слово «телеграмма», которое он силился произнести. «Какая телеграмма?» - спросил я.
Теперь ему удалось прохрипеть мне в ответ:
- Телеграмма. Из Москвы.
- Что в ней?
- Телеграмма из Москвы! – Казалось, что он не в себе.
Я взглянул ему в зрачки. Они были расширены, но не слишком сильно. Он помотал в изумлении своей головой, а потом упал на меня, сжав в объятиях настолько сильно, что я едва мог вздохнуть. Потом он снова обрел голос. Голос был очень хриплым. Он произнес:
- Алекс, это так чудесно, я не знаю, что и сказать. Меня полностью реабилитировали. Ни записи, ничего. Я совершенно свободный человек. Свободный человек! Решение было принято еще до того, как комиссия прибыла сюда. По бюрократическим причинам что-то сбилось. Я был свободным человеком вот уже три месяца как, только никто не вспомнил, чтобы сказать мне об этом!
Мы уставились один на другого. Я почувствовал, как мой рот расплывается в улыбке. Внезапно мы оба принялись хохотать. Павел Воронкин хохотал и скакал вокруг, как ребенок. Его худое лицо раскраснелось и сияло, после многих недель смертной бледности. Мы побежали к бараку. Я помог ему собрать свои вещи. «Юля где-то в Джезказгане! - говорил он. – Я буду с ней этой ночью, Алекс! Понимаешь ли ты, что это значит?»
Я кивал. Я старался не показать, что для меня значило то, что мой последний друг в лагере покидает меня. Но Павел прочел мои мысли. «Ты будешь следующим, Алекс! Ты увидишь. Ты будешь следующим, и потом мы все станем свободны. Они не смогут держать тебя здесь больше».
Павел Воронкин скрылся за воротами, а я медленно побрел в сторону сильно сократившегося числа обитателей бараков, среди которых не было больше никого, кого бы я достаточно хорошо знал или кто был бы мне дорог.
Свободное копирование
