К этому времени ввели систему оплаты. Шла осень 1954 года. У нас у всех появилось немного денег. При условии, что вы старательно откладывали, по несколько рублей в месяц, можно было позволить себе купить немного конфет, или сигарет в пачках, или зубную пасту и прочие мелкие излишества подобного рода. С воли мы могли получать маргарин и другие продукты, и по большей части со здоровьем у меня все было великолепно.
Один мой литовский товарищ, у которого имелся пропуск, подружился с тремя учительницами в Джезказгане, одна из которых преподавала английский язык. Он уговорил меня начать переписываться с ней, чтобы помочь ей с английским и поднять мое настроение. Таким образом, теперь я переписывался с тремя различными женщинами. Мой литовский друг добился у них расположения, принося им дрова. Каждый день он обвязывал деревяшки стальной проволокой и оставлял связку висеть на двери их квартир, и через некоторое время они преодолели свой страх относительно разговоров с заключенным и вполне подружились с ним. Мои письма к учительнице английского, звали ее Елена, были написаны наполовину по-русски, а наполовину – на простом английском уровня начальных классов: это все, что она могла осилить. Несмотря на всю свою простоту, эта переписка стала для меня еще одним из тех инструментов, что помогли мне пройти через то время - которое, как я надеялся и о чем молился, становилось для меня теперь все короче.
Все больше признаков говорило о переменах. Теперь заключенные уделяли внимание своей одежде. Мужчины разрезали изнутри швы своих штанов на концах, соединяли врезкой ткань под углом – и, таким образом, на пятнадцать лет раньше, чем мода на брюки-клеш появилась в Америке, мы щеголяли в Джезказгане в расклешенных штанах. То же касалось и обуви. У заключенных появилось время и силы для того, чтобы делать вещи для себя, и они мастерили высокие ботинки на кожаной подошве, с цветным орнаментом по бокам – теперь такая мода распространилась на весь лагерь.
Через некоторое время Лавренов позвал меня вернуться в госпиталь, и, хотя Волошин так и не остыл в достаточной степени для того, чтобы выдать мне пропуск за пределы лагеря, я вернулся к своей старой работе в качестве фельдшера. Оказаться снова в госпитале мне было радостно. Теперь случаи запущенных инфекций, как других заболеваний, связанных с чрезвычайным изнеможением и недостатком питания, значительно снизились – как и уровень смертности. У нас по-прежнему было много пациентов-сердечников, и агонию их смерти наблюдать для меня было иногда тяжелее, чем когда-либо ранее. Я становился, в определенной степени, все более нетерпеливым, циничным и эгоистичным. Я прослышал о том, что собираются ввести систему так называемых «зачетов». Согласно этой системе, каждый день, проведенный на тяжелой работе, засчитывался за два, которые вычитались из срока заключения. И, если у вас хватало духу пойти в медные шахты, то за каждый проведенный рабочий день там списывалось по три дня. Меня все более одолевало желание побыстрее выбраться на волю.
По какой-то причине я был уверен, что Гертруда выйдет раньше меня, и я подумал, что если освобожусь намного позже, то никогда не увижу ее снова.
Я обдумывал это в течение долгого времени, а затем подал заявление на работу в медных шахтах. Адарич сказал мне, что я сошел с ума – но я то знал, что если и есть кто-то, кто способен на такую туфту, что для него и дни в шахте станут вполне сносными, то этим кем-то был я. Я уже все повидал – так мне думалось. Но даже если и нет, все равно – мне настолько сильно хотелось выбраться из лагеря, что я был готов даже к тому, что мне предстоит выполнять тяжелую работу. Этот период не стал богатым на воспоминания. Я впрягся в свою работу – просто закрывал глаза и заставлял себя идти по этому пути. Меня определили в сборочную бригаду, занимавшуюся сборкой электрических тяговых машин. Часть работы мы выполняли наверху, и часть – под землей. Наверху мы распаковывали детали и проверяли их. Потом мы грузили их на подъемник. Внизу, в шахте, нам требовалось их разгрузить и затем приступать к сборке. Я нашел эту работу сносной, но затем в один из дней двух моих напарников раздавило упавшей глыбой породы. Один из них погиб, второй лишился обеих ног. После этого у меня появился сильный страх от пребывания под землей, которого раньше никогда не было. Я находился поблизости от тех ребят, когда все произошло, и в моей памяти осталась картина того, как целый участок, где произошел обвал, стал темно-красным от крови. Тогда я решил, что мне лучше найти способ снова начать отлынивать от работы, и чем скорее, тем лучше – а если я его не найду, то попрошу Лавренова забрать меня обратно в госпиталь, и я просто забуду об этих дополнительно списываемых днях.
Свободное копирование
