Американец в ГУЛАГе - 178

Марголиньш пришел проведать меня. Теперь он официально был назначен бригадиром водопроводчиков, но у него были новости и поважнее, как он заявил мне.

- Ну? – спросил я.   

- Не здесь! Не здесь!

Мы находились в изоляторе, вместе с тремя или четырьмя пациентами, которые лежали у меня в кроватях с горячкой и с кишечными расстройствами. Марголиньш поманил меня пальцем пройти с ним в смотровую комнату. Мы прошли туда, прикрыв за собой дверь.

- У меня есть женщина!

Он провозгласил это так, словно бы речь шла об объявлении войны, очень яростно.

Я поздравил его с этим достижением и спросил, кто это.

- Санитарка у твоей знакомой, женщины-врача! – продолжил он возглашать в апокалипсической манере.

Кажется, что сочетание возможностей проникнуть в святая-святых, врачебную часть, и осуществить в то же самое время исполнение своих сексуальных желаний настолько вскружило ему голову, что это стало для него событием космического масштаба.

- Женщина-врач приглашает нас всех на вечеринку! – прогудел он, не обращая внимания на тот факт, что дверь, которую он так предусмотрительно закрыл, была сделана из тонкой фанеры. - Завтра в полдень! Она выдала мне пропуск для проведения работ в ее здании!  Доктор! Доктор! Это будет рай! Я знаю, знаю! Я же говорил тебе – только подожди! Только подожди!

И, пританцовывая, он покинул клинику.

Во второй половине дня я получил записку от Ирины, в которой подтверждалось ее приглашение.

Все мы собрались у нее в клинике ровно в полдень. Марголиньш раздобыл где-то темный, в полоску, пиджак, на два размера меньше своего размера, который он застигнул на все пуговицы – так, что живот у него был туго стянут в обхвате. Санитарка оказалась такой же рослой, как и Марголиньш, но намного шире его. Она вся раскраснелась, и на лице у нее застыла торжественная, смущенная улыбка; она почти ничего не произнесла. Усы у Марголиньша были плотно закручены и торчали прямо, как карандаши.

Ирина распоряжалась, словно в армии. Она сказала каждому из нас, где ему сесть, затем намазала масло на хлеб, положила сверху кусочки копченой сосиски, и приказала съесть -  голосом, не терпящим возражений. Потом она наполнила четыре стакана розовой смесью варенья и спирта с водой – хотя я сомневаюсь, что в моем стакане было хоть немного воды. Каждый раз, когда она приближалась ко мне, ее дыхание становилось тяжелым. При этом она всякий раз касаясь меня – или проводя своей рукой по моей, или прислоняясь своей грудью к моей руке, наклоняясь, чтобы наполнить мой стакан. Я шел на эту встречу с намерением ее выдержать и уйти, поддавшись в результате не более чем на некий флирт. Но все эти провокации и повторяющиеся порции розовой жидкости, которую она подливала мне в стакан, сокрушили мою первоначальную решимость. Я помню, что после этого торопливого угощения, во время которого Марголиньш хищно поглощал свой хлеб с мясом, сжимая рукой талию разрумянившейся нескладной санитарки, Ирина внезапно скомандовала ей, чтобы она удалилась с Марголиньшем в другую комнату, а также чтобы она удостоверилась, что все пациенты оповещены о том, что клиника закрыта до дальнейшего распоряжения. В тот момент, когда дверь за ними закрылась, мы с жаром кинулись друг к другу в объятия. Для меня прошло уже почти семь лет – даже не знаю, сколько это было для нее. Какое-либо благоразумие и чувство щепетильности уступили место яростному желанию осуществления простой физической необходимости. Она не стала тратить времени на то, чтобы раздеться; мы жадно целовали друг друга в губы в то время, как ее руки спустились вниз, нашли и расстегнули мою одежду. В следующий момент она толкнула меня на стул и бросилась на меня сверху. Спустя несколько минут все было закончено. Бессмысленно, но необходимо, подумал я – здесь чувство стыда и  удовлетворения смешались друг с другом. Взяв небольшую паузу, чтобы придти в себя, Ирина поднялась из своего положения верхом, оставив меня на стуле, быстро подчистилась, поправила прическу, посмотрелась в зеркало, наградила меня некой одобрительной улыбкой – как если бы я исполнил небольшое, но важное поручение должным образом – убедилась, что моя одежда была в порядке, и открыла дверь. Затем она вышла со мной в другую комнату, а Марголиньшу с его санитаркой указала пройти внутрь.

Глаза у Марголиньша были влажными и светились от счастья, а улыбка растянулась так же широко, как и его усы.  Дверь закрылась. Из-за нее раздались стоны, звуки некой возни, а потом все надолго затихло. Затем послышались приглушенные голоса – ее голос звучал немного капризно, его же тон, как мне показалось, был извиняющимся. Но слов мы расслышать не могли.

Время шло. Ирина начала ерзать на своем месте. В ящике своего стола она нашла немного табака и приказала мне свернуть сигаретку. Мы оба закурили, долгими затяжками, медленно выпуская дым, и ждали.

К входной двери подошла женщина:

- Доктор Копылова, у меня…

- Закрой дверь. Клиника закрыта еще на полчаса! – резко оборвала ее Ирина. Женщина ушла.   

Наконец, внутренняя дверь открылась. Из нее показался Марголиньш со своей подругой – оба выглядели несчастными. Они не смотрели ни друг на друга, ни на нас с Ириной. Марголиньш быстро собрал свои инструменты, отвесил нелепый поклон своей подруге и выбежал прочь. Мы с Ириной обменялись понимающими профессиональными взглядами. Санитарка бросилась в слезы и исчезла в комнате для осмотра.

Я повесил стетоскоп на шею, мы обменялись с Ириной рукопожатием, я поблагодарил ее заплетающимся языком, и направился гордой, насколько я мог это изобразить, походкой обратно к себе в комнату для осмотра – добравшись до нее, я указал санитару закрыть дверь, сославшись на то, что мне нужно провести некий эксперимент. Затем я растянулся на своей маленькой кушетке и предался двухчасовому крепкому сну.

Марголиньш был в клинике через полчаса после начала вечерних часов приема пациентов. Я был удивлен, что это заняло у него так долго.

- Доктор, доктор! Это был не рай. Это был ад. Думаю, что я покончу самоубийством, если ты мне не поможешь. Что мне делать?

Я улыбнулся ему. К этому времени для меня это было известной проблемой, про которую я прочел все, что только смог, и которую обговаривал с Адаричем во многих случаях. Нечто вроде импотенции по причине романтической задержки. Столько заключенных жаловались на это явление после своего освобождения и первого опыта с женщиной, что я, откровенно говоря, опасался за свою рабочую квалификацию – и, возможно, меня спасло лишь розоватое снадобье CH3CH2OH по рецепту доктора Ирины. Виктор спустя несколько месяцев после освобождения встретил женщину, которую очень полюбил и женился на ней, но их первая ночь была ужасна. У него, как и у Марголиньша, возникли мысли о самоубийстве, когда он пришел ко мне тогда. Марголиньшу я прописал все то же лечение: шесть капель настойки стрихнина на стакан воды, с условием, что он придет за еще одной порцией перед ожидаемым сексуальным контактом. Более важной частью терапии была хорошая доза ободрения, а также объяснение того, как повышенное ожидание и нетерпение могут разрушить все в первый же раз. От меня требовалось также внушить ему четкое понимание того, что положение человека в качестве заключенного в течение такого долгого времени служит безусловным его оправданием, и что этот опыт вовсе не означает, что его мужская сила утрачена навсегда.      

Марголиньш вернулся за второй порцией стрихнина спустя несколько дней. Больше она ему не понадобилась – и каждый раз, когда я встречал его с тех пор, он улыбался, напевая себе под нос некую латышскую песню. Розовощекую санитарку я также встречал несколько раз, и она выглядела также вполне удовлетворенной. Мои взаимоотношения с доктором Ириной Копыловой были, после той нашей встречи, исключительно профессиональными и немного отчужденными, хотя и не были мне неприятными. Она подыскала себе русского бывшего армейского сержанта, которому нравилось исполнять приказы, а я вернулся к поискам возможностей, которые бы позволяли мне проводить побольше времени с Зоей, с нетерпением ожидающей нашего свидания.