На следующее утро я мог не вставать на работу – это были мои двадцать четыре часа, свободные от дежурства в госпитале. Я был наполовину спящим тем утром, в моей голове проносились сны наяву, в которых я видел нежные губы Зои в сотый раз – и вдруг я почувствовал чью-то руку на своем плече. Я открыл глаза. Это был охранник, бывший достаточно дружелюбным со мной, так как я лечил его в свое время.
Он тихо произнес: «Вставай, доктор. Приготовься к этапу».
Я мгновенно выскочил из кровати. Меня словно ударили снова в больную щиколотку. Я не мог в это поверить. Ведь я уже было прогнал все эти мысли из своей головы. Мое сердце бешено забилось. Слабость и ужас овладели мной. «Послушай, начальник, - произнес я. – Что все это значит, ты знаешь?»
«Нет, не знаю, Док. Все, что я знаю – тебе приказано явиться к нарядчику».
Это звучало забавно. Нарядчик обычно заведовал рабочими заданиями, направления на этап он не выдавал. С другой стороны, он, возможно, выполнял все предписания кума. Когда я подошел к зданию администрации, меня трясло. Мое дело уже лежало на столе. Мне была видна та самая фотография, которую сделал Эпштейн. Она была прикреплена к некой карточке, на которой стоял официальный красный штамп. Судя по всему, вид у меня был испуганный в тот момент, когда я спросил нарядчика глухо:
- Этап, или куда?
- Эй, не смотри так мрачно, ради бога, - произнес нарядчик. – Это не настоящий этап. Ты же записался сантехником, так?
Я молча смотрел на него, не понимая. Все это напрочь вылетело из моей головы.
- Проект «Никольский», - продолжил нарядчик. – Вот твой пропуск. Вот твое рабочее задание. Конвой встретишь у ворот в два часа дня. Из лагеря туда направляется четыре сотни человек, так что постарайся быть там пораньше.
Это было странное ощущение. Полчаса назад я был погружен в сладкие мечты о Зое. Теперь мне, возможно, больше не суждено было ее увидеть снова, и в то же время я вновь почувствовал себя счастливым, потому что всего мгновение назад мне казалось, что моя жизнь рушится. Самым ужасным мог для меня стать еще один этап до Москвы, где меня ожидали бы те ужасы, о которых я отказывался даже думать, и теперь все эти ужасы растаяли, как плохой сон. Мне предстояло стать почти свободным! Жить в месте, которого я раньше никогда не видел, и в очередной раз делать работу, о которой я совершенно ничего не знал. Этот сценарий, кажется, я уже не раз читал до этого. Внезапно меня охватила эйфория. Мне было жаль терять Зою, и я сожалел, что у меня не было никакой возможности связаться с ней, но это чувство потерялось где-то посреди тех жизнерадостных и новых надежд, которые охватили меня при мысли о своем будущем.
В полдень я обратился на кухню, чтобы забрать хлеба. Стоя в нетерпеливом ожидании у ворот, я наблюдал, как мои будущие напарники по работе начали стягиваться сюда со всех направлений – мы знакомились, шептались друг с другом в тени этих жутких вышек, которые нам предстояло покинуть, возможно, навсегда. Мы строили планы, и наши глаза горели – впереди у нас открывалась новая жизнь и новые возможности. Что за удивительная штука – человеческий дух! Ни зарплаты, ни свободы передвижения по своему выбору; рацион, который северо-американский рабочий бы выбросил свиньям; никаких гарантий, что за поворотом не поджидает очередное несчастье – и, в то же самое время, если бы вы спросили любого из этих четырехсот несчастных в лохмотьях, собранных в стадо перед теми самыми воротами, у которых обычно притормаживали повозки с трупами, чтобы им раскроили топором черепа, о будущем – они бы ответили: «Будущее? Для меня все выглядит прекрасно!»
Так, по крайней мере, ощущал себя я.
Свободное копирование
