Я предположил, как только полная история из Кенгира начала проясняться, что мне больше никогда не увидеть Зои, и что все эти нововведения по поводу объединения мужчин и женщин будут отозваны после всего того, что произошло всего в нескольких километрах от нас. Но я ошибся. Возможно, в МВД предположили, что показательного силового устрашения было достаточно, и, возможно, они были правы. Эти танки, безусловно, положили конец любым мечтаниям, ходившим среди нас, относительно послабления фундаментальных основ в среде власть предержащих, а также относительно того, для чего использовалась эта власть и как она использовалась в случаях, когда ставки для власти становились высоки. Как только дым рассеялся, администрация показала намерения возобновить всю ту лагерную жизнь, которая остановилась на короткое время по причине событий в Кенгире. Репетиции культбригады возобновились. Вначале они шли немного настороженно, но постепенно мы снова обрели прежний энтузиазм. Смысла унывать не было. Мы прожили в тюрьмах уже долгие годы – для меня это было почти шесть лет, для других – двадцать. Наши выступления стали шансом подарить немного музыки, немного теплоты и человечности нашим братьям по заключению – всем тем, униженным и одиноким, кто находился посреди бескрайних вод Гулаговского моря. Мы просто смирились с этой ситуацией.
Первый смешанный концерт состоялся в помещении для сбора заключенных. Я стащил пятьдесят граммов чистого спирта из госпиталя, для храбрости, перед своим выступлением. Подробностей того концерта я не помню, кроме того, что все номера встречали валом аплодисментов, раз за разом - помещение было набито битком, люди даже сидели друг на друге. Я помню, что Зоя спела прекрасно, и меня охватило желание близости. Что до моего выступления, вероятно, я сыграл неплохо – мой «Седьмой вальс» Шопена был встречен так, как будто это было выступлением Артура Фидлера с оркестром Boston Pops. Наш акробатический номер прошел без запинки, несмотря на то, что перед выступлением я махнул двойную дозу спирта. Также там был юмористический номер, вызвавший смех еще до того, как была произнесена первая реплика. Чтобы сделать сцену, мы сдвинули вместе пять столов, а также организовали нечто вроде занавеса, который, как и большинство таких временных занавесов в любительских театрах, работал не очень хорошо. Гримерной была кухня, и чтобы пробраться на сцену, нам приходилось перебираться по ногам через зрительский зал, с края первого ряда. Центр переднего ряда занимали коменданты и лагерные начальники – как нашего, так и окрестных лагерей, а также женского лагеря. Они также горячо аплодировали и с энтузиазмом следили за представлением, как и заключенные. За кулисами между номерами царило воодушевление и нервное возбуждение, характерное для первого выхода на сцену, которое, как я полагаю, всегда сопутствует любым театральным представлениям. Мы помогали друг другу с нарядами – для этого мы одолжили одежду у гражданских – и желали выходящим на сцену удачи, а также обнимались с каждым, кто шел исполнять свой номер. Хорошее настроение и воодушевление передалось даже охранникам, которые отпускали грубые деревенские, но не неприятные шутки, а также околачивались рядом, с любопытством наблюдая, что мы делаем за кулисами. Все мы почувствовали, что Кенгир был просто некой остановкой, отклонением на общем пути постепенных улучшений нашего положения. Мы с Зоей на протяжении всей оставшейся части дня обменивались друг с другом недвусмысленными взглядами. Нам по-прежнему невозможно было отыскать уединенный уголок, но я был уверен, что мы найдем какой-нибудь способ. Зоя поведала мне, что на следующей неделе ожидался еще один концерт, уже в другом лагере, и что мы скоро снова увидимся.
На следующее утро меня позвали к тюремному фотографу – заключенному по фамилии Эпштейн – где мне вручили гражданский костюм и сфотографировали в нем. Эпштейн не знал, для чего это было нужно. «Вероятно, в КГБ снова хотят тебя увидеть, - мрачно произнес он. – Может быть, для очной ставки. Так бывает».
Я попросил его сделать копию той фотографии для себя, и он согласился. К мыслям о том, что бы все это означало, я решил не обращаться.
Проще всего это было сделать, сосредоточившись на своих гитарных уроках, а также на отработке акробатических упражнений вместе с Григорием Левко. Левко научил меня исполнять сольный номер под названием «крокодил» - я лежал на полу, прижав локти к туловищу, а затем поднимался над полом, держась на одних руках, ноги сзади не касались пола. Потом я постепенно поднимал одну из рук, так что все мое тело удерживалось в горизонтальном положении над полом на одной руке. Потом я начал работать над тем, чтобы подхватить губами платок, лежащий на полу, ходя на руках. Я приноровился подхватывать поставленный на пол спичечный коробок, но опуститься еще на три с половиной сантиметра вниз мне никак не удавалось. Я поставил перед собой цель – во что бы то ни стало достать этот платок. Такие вот небольшие неудачи плюс концентрация на своих гитарных упражнениях помогали мне отогнать мысли о возможности очередного свидания со следователями.
Второй концерт прошел даже еще более успешно, чем первый – хотя, возможно, он остался таким в моей памяти потому что я чувствовал себя достаточно уверенным, и мне не потребовалось подкреплять эту уверенность медицинским спиртом из госпиталя. Мы с Зоей использовали каждую возможную секунду для того, чтобы побыть вместе за кулисами. Несколько раз туда заходил охранник:
- Прекратить это, сейчас же! Или дождетесь неприятностей.
- В чем дело? Мы просто разговариваем, - отвечал я.
- Ты знаешь, в чем дело! А-ну, разойтись сейчас же!
Но от каждого прикосновения Зои меня бросало в жар, и я был уверен в том, что пройдет совсем немного времени перед тем, как мы сможем действительно быть вместе. И нам даже удалось по-настоящему поцеловаться – это было безумно чудесно – перед самым расставанием, когда никто не следил за нами.
Свободное копирование
