То беспокойство, что чувствовал Адарич, широко распространилось по лагерю, хотя оптимизм преобладал. Застарелая вражда между национальными группами, в особенности между русскими и украинцами, проявляла себя достаточно ярко. Некоторые из нас считали, что кум прикладывает все больше усилий для того, чтобы эта вражда не утихала – чтобы, таким образом, устранить возможность появления мятежа, что было, безусловно, самым страшным постоянным ночным кошмаром для всех лагерных комендантов и начальников. Марусич и я были согласны в том, что силы национальных общин нашли бы себе лучшее применение в том случае, если бы использовались для борьбы с КГБ и комендантом, некими скрытными путями. Но сойтись вместе этим двум группам было трудно.
Теперь, когда в госпитале нагрузка у меня снизилась, а возможностей свободно передвигаться по лагерю стало больше, я стал наведываться в каждую из этих групп, чтобы разведать, что я бы мог сделать для того, чтобы эти группы работали вместе, а не враждовали друг с другом. Любопытно, что меня, как американца, в обеих этих группах восприняли нейтрально, и пользовались моей помощью для передачи сообщений о переговорах между лидерами этих двух групп. Я был также полезен для обеих сторон тем, что мог устроить госпитализацию для членов их организаций в случае, когда по тюремному телеграфу приходило сообщение о том, что того или иного заключенного могут арестовать или перевести в другой лагерь. Иногда недели-двух в госпитале хватало для того, чтобы отсрочить это событие или полностью нарушить такой план, и человек мог остаться в группе и продолжить в ней свою деятельность. Моя роль во всем этом была очень небольшой, но в течение этого времени дух сотрудничества между различными группировками в лагере возрос, и, как мы вскоре узнали – в очень драматическом контексте – в других лагерях по соседству этот процесс также происходил.
В этот период, когда в людях возрастала надежда, все большее количество заключенных принялось писать апелляции на свой приговор и полученные срока. Среди нас было общепринятым мнением – несмотря на то, что большая часть заключенных были невиновными, а их «преступления» заключались не более чем в случайном разговоре, хотя у многих даже и этого не было – что пытаться писать апелляцию на свой приговор - бессмысленно, так как если однажды Органы назвали тебя виновным, то ты действительно виновен, и точка. Но теперь апелляции шли одна за другой. Один пожилой еврей из Смоленска писал их каждую неделю, и всегда на один и тот же адрес. Прошло двенадцать недель, а он так и не получил ответа. Имея в заначке совсем немного денег, он попросил разрешения отослать телеграмму в Москву. Телеграмма состояла всего из одного слова: «Ну?»
Ответы на апелляции, когда они приходили, часто вызывали недоумение. Так, один человек тщательнейшим образом описал свою ситуацию, уведомив прокурора о том, что его обвинили в ведении шпионской деятельности и терроризме в Ленинграде в период 1940-41 гг, в то время как он служил в это время на Украине, чему имеется подтверждающий документ, а также есть многочисленные свидетели – поэтому, пожалуйста, не могли бы вы пересмотреть мое дело? В ответе, пришедшем много недель спустя, значилось, что в соответствие с его запросом было проведено расследование, в ходе которого установлено, что изъятие у него наручных часов было произведено правомерно. Иррациональные случаи, подобные этому, были нередки. Мы так и не узнали, было ли это просто бюрократическим идиотизмом или это делалось специально, чтобы отбить у пишущего апелляции человека желание досаждать правительству со своими жалобами.
В результате во многих из нас укреплялось намерение находить все новые пути для того, чтобы третировать наших мучителей, а также ускорить процесс нашего освобождения, делая так, чтобы им становилось все менее и менее выгодно держать нас в качестве рабов.
Свободное копирование
