Американец в ГУЛАГе - 65

В понедельник меня снова вызвали в комнату для допросов, и снова это был майор Кожухов. Он очень безразлично заявил, как если бы говорил о погоде, что против меня возникли новые доказательства, и что обвинения по статьям 58.6, шпионаж, и 58.10, антисоветская деятельность, были вновь мне предъявлены.   

Вначале я вообще ничего не понял.

- Это повлияет на мой приговор? – спросил я.

- Нет, приговор пока не вынесен. Мы собираемся возобновить допросы.

Он подождал, пока до меня дойдет смысл его слов. Я похолодел внутри и почувствовал приступ тошноты.

Я ощущал дурноту и головокружение. Хотя и пытался этого не показывать. Не знаю, получилось ли это у меня. Не помню, попрощался ли я с Фельдманом и Кривошеиным, хотя меня должны были отвести обратно в камеру 33, чтобы я забрал свои вещи. Я только помню, что это снова был фургон «Пейте советское шампанское».

Ярость помогла моей голове немного просветлеть во время этого переезда, оказавшегося долгим, в течение которого я был зажат в своей клетке, словно селедка в банке. По звукам, доносящимся снаружи, я понял, что мы выезжаем загород. Потом скорость увеличилась – мы выехали на шоссе. Поездка заняла примерно полтора часа, насколько я мог судить.

Когда фургон наконец-то остановился, я услышал скрежет металлических ворот, а затем мой ящик открыли, и я вышел на очень яркий солнечный свет.

Был январь – морозный, светлый и чудесный. Я поймал взглядом высокую желтую стену с колючей проволокой, идущую по довольно внушительному периметру. Стена окружала строения внутри, очень похожие на монастырские – как оказалось, раньше это место долгое время и правда служило монастырем[1]. Меня погнали внутрь. Кто-то из охраны запихнул меня в маленький шкаф – до того узкий, что, стоя прямо, я практически упирался в дверь с одной стороны, и в стену – с другой. Места чтобы согнуться или сесть не было. Надо мной, высоко в узком вертикальном гробу, тускло светилась лампочка в зарешеченном углублении. Через щель окна для раздачи еды просачивался более яркий свет из коридора. Я недоумевал, зачем понадобилось делать окно для раздачи в этом ящике временного содержания. Около часа я прождал, когда придут за мной, чтобы провести обычные процедуры с новоприбывшим – баня, обыск и остальное. Но когда за мной все никак не приходили и мне стало ужасно неудобно, я постучал в дверь, чтобы позвать охранника. Открылся глазок. «Хочу в туалет», - сказал я. Дверь открылась, и я вышел в коридор, щурясь от света. Охранник показал мне жестом следовать за ним  - вдоль  по коридору и в туалет, который располагался в нескольких шагах. Я пытался заговорить с охранником, но он только приложил пальцы к губам и глухо произнес: «Не положено».   Я попросил его ответить, по крайней мере, когда меня отведут в мою камеру, но он только помотал головой – нет.

Когда я снова оказался в шкафу, мои ноги начали ныть, и я попытался отдохнуть, упершись коленями в дверь, а спиной – в стену позади меня. Это облегчило боль в ногах на некоторое время, но теперь заболели мои колени; я снова встал прямо и принялся переминаться с ноги на ногу. Вскоре открылось окно для раздачи, вовне - подставки на нем не было – и мне протянули маленькую тарелку супа. Супа было немного, но он был восхитителен! Через мгновение я постучал в окошко, и пустую тарелку забрали, заменив ее маленькой тарелкой с крошечным кусочком изумительной телячьей котлеты и ложкой вкуснейшего жареного картофеля, испускавшего горячий аромат. Я с трудом мог в это поверить. На то, чтобы поглотить все это, у меня ушло два движения ложкой. Я снова постучал, и когда охранник забрал пустую тарелку, я сказал ему «спасибо» - я действительно был ему благодарен! Такой пищи мне не доводилось есть уже больше года. Меня распирало от любопытства, что же мне подадут дальше. Дальше мне дали кружку воды. А потом я понял, что больше еды не будет. Восхитительные дегустационные блюда возбудили мой аппетит настолько, что я поддался на фантазии, связанные с едой, которые я привык подавлять в себе все то время, что находился в  Лефортово.  И вот теперь мне требовалось подавить их снова, но оставшийся во рту вкус этих деликатесных соленых кусочков продолжал будоражить мое воображение, заставляя меня думать о еде. Я попросил еще воды, и когда охранник принес мне ее, я тщательно прополоскал рот перед тем, как сделать глоток, вымывая сводящие меня с ума вкусы.

Ко времени наступления вечера я ощущал в своем теле уже острую боль. Новый охранник принес мне миску великолепной горячей каши, чрезвычайно вкусной, объемом со столовую ложку. Я съел ее с осторожностью, потом постучал и попросился в туалет. Этот охранник был более разговорчив. Он произнес: «сюда», выводя меня из камеры. Я решил, что это хороший знак, и на обратном пути спросил, в разговорной манере: «Послушайте, когда меня переведут?»

Он ответил, небрежно: «Вас перевели».

Вот и все. Очень просто: «вас перевели».   

Конечно, я не поверил этому, и все ждал, когда же меня отведут в камеру. Но никто так и не пришел. Мне очень хотелось спать, но устроиться хоть как-то удобно было невозможно. Я прислонялся головой к двери, упершись бедром в одну из стен. Поспав так несколько минут, я проснулся от ужасной боли в спине. Тогда я попытался спать, уперев колени в дверь, но и это было очень больно. К утру мои ноги стали постоянно подкашиваться в коленях.  

Я просил выводить себя в туалет так часто, как это было возможно – три или четыре раза в день – только для того, чтобы иметь возможность сесть, хоть там и была лишь дыра в полу с пластинами для ног для сидения на корточках. Я просто позволил себе опуститься на холодный пол – пока охранник, наблюдающий за представлением, не приказал мне снова вставать. Ходить было сложно и больно, и в то же время это было облегчением.

Мысль о том, чтобы начать вести календарь, даже не пришла мне в голову, и поэтому я не делал отметок. Помню, что изучал взглядом комаров, неподвижных и сбитых вместе в пыли по углам наверху, размышляя, находятся ли они в спячке или мертвы. На третье утро я сказал себе вести счет дням, но у меня не было ничего, чем я мог бы процарапать отметку – и, хотя я мог бы провести линию пальцем в той самой пыли с комарами, я решил не утруждать себя. Когда настало утро пятого дня, я просто не мог в это поверить. Проваливаясь в небытие, я приходил в себя от острой боли, которая начиналась в коленных чашечках и потом пронзала все мышцы ног. Безусловно, я понимал, что они делают со мной при помощи этих мизерных дразнящих кусочков пищи, и вернулся к той дисциплине, что выработал в первое время еще в Лефортово – откусывать крошечные кусочки и жевать их как можно дольше. Хотя на мой урчащий желудок это действия не возымело. Как только приносили еду, во рту с невообразимой скоростью начинала вырабатываться слюна, и у меня развился конвульсивный глотательный рефлекс. Меня держали в этом ящике на протяжении пяти дней.